Журнал «Приключения, Фантастика» 3 95 - Владислав Бахревский

— Ты куда? — окликнул вожак, помешивая деревянной ложкой варево в котле.

— Туда, — не оглядываясь, махнул молодой чумак в сторону кургана.

— Не долго, скоро снедать будем.

Молодой чумак ничего больше не сказал, побежал быстрее. Поднявшись на вершину кургана, он не увидел ореола, как будто баба всосала его оспинами, а серо-желтая безглазая, безносая и безухая голова ее словно бы отворачивалась от человека, боясь встретиться с ним взглядом. Чумак медленно ходил вокруг нее, а она незаметно отворачивалась. Он неожиданно даже для самого себя рванулся вперед — и заметил, как громоздкий, вросший в землю истукан начал поворачиваться, понял, наверное, что не успеет, и, скрипнув жалобно камнем о камень, затих смиренно. Отворачивалась баба потому, что не хотела показывать нож, который торчал в ней, вогнанный глубоко, даже резная деревянная рукоятка влезла наполовину и покрылась чем-то бурым и рыхлым, похожим на ржавчину. Чумак перекрестил себя, затем — рукоятку и опрометью кинулся к табору.

МИРОШНИК

Рассказ

Мирошник — пожилой кряжистый мужчина с волосами, бровями и бородой пепельного цвета (когда-то темно-русыми, а теперь выбеленными сединой и мукой) — сидел при свете лучины за столом перед пузатой бутылкой красноватого стекла, чаркой, наполненной на треть водкой, огрызком луковицы и недоеденным ломтем ржаного хлеба в просторной горнице, в которой царили беспорядок и грязь, потому что давно не хозяйничали здесь женские руки, а у мужских были свои заботы. Из горницы вели две двери: одна во двор, а другая в мельницу водяную, сейчас не работающую, но поскрипывающую тихо и тоскливо какой-то деревянной деталью. Когда скрип на миг смолк, мирошник поднял чарку, долго смотрел в нее мутными, будто присыпанными мукой, глазами, потом выпил одним глотком и крякнул; но не смачно, а грустно и обиженно: жаловался ли, что жизнь у него такая поганая, или что водка заканчивается — кто знает?

— Апчхи! — словно в ответ послышалось из-под печки.

— Будь здоров! — по привычке пожелал мирошник.

— Как же, буду! — недовольно пробурчал из-под печки домовой и зашевелился и заскреб когтями снизу по половицам.

— Не хочешь — не надо, — примирительно произнес мирошник и захрустел огрызком луковицы, заедая его хлебом. Крошки он сгреб ладонью со стола к печке. — На, и ты перекуси.

Домовой заскребся погромче, потом недовольно хмыкнул и обиженно сказал:

— И все?!

— Больше нет. Сам, вишь, впроголодь живу.

— Бражничать надо меньше, — посоветовал домовой.

— Надо, — согласился мирошник. — Было бы чем заняться, а то сидишь, сидишь, как кикимора на болоте, поговорить даже не с кем.

— Ага, не с кем! — обиженно буркнул домовой. — Смолол бы чего-нибудь, а? Я бы хоть мучицы поел.

— Нечего молоть. Вот новый урожай подоспеет… — Мирошник тяжело вздохнул.

— Апчхи! — подтвердил домовой, что не врет человек, громко и часто застучал лапой, как собака, гоняющая блох.

— Будь здоров! — опять по привычке пожелал мирошник.

Домовой пробормотал в ответ что-то невразумительное, поерзал чуток и затих, наверное, заснул.

А мирошник вылил в чарку последние капли из бутылки, зашвырнул ее в красный угол под икону. Водки хватило только язык погорчить, поэтому мирошник зло сплюнул на пол и замер за столом, лишь изредка поглаживая ладонями плотно сбитые доски, точно успокаивал стол, просил не сердиться на него за беспричинное сидение поздней ночью.

Во дворе послышался скрип тележных колес, заржала лошадь. Мужской голос, трубный, раскатистый, потребовал:

— Эй, хозяин, принимай гостя!

Мирошник даже не пошевелился: мало ли он по ночам голосов слышал — мужских и женских, трубных и тихих, раскатистых и шепелявых, — а выглянешь во двор — там никого.

— Мирошник! — опять позвал мужской голос, теперь уже с крыльца.

Заскрипела дверь, послышались тяжелые шаги с прихлюпыванием, будто сапоги были полны воды, и в горнице появился низенький, полный и кругленький, обточенный, как речная галька, мужчина в выдровой шапке, сдвинутой на затылок и открывающей густые и черные с зеленцой волосы, со сросшимися, кустистыми бровями и длинной бородой того же цвета, в сине-зеленых армяке и портах и черных сапогах, выгаченных из непонятно какой кожи и мокрых — после них оставались темные овалы на половицах, — словно хозяину пришлось долго брести по ручью, где вода доставала как раз до края голенищ, потому что порты были сухи. Гость снял шапку, поклонился. Волосы и борода его напоминали растрепанную мочалку из речных водорослей и пахли тиной.

— Вечер добрый этому дому, всех благ ему и достатка! — произнес гость, выпрямившись.

— Кому вечер, а кому ночь, — сказал вместо приветствия мирошник.

— Хе-хе, правильно подметил! — весело согласился гость. — Я вот тоже думал: а не поздновато ли? Но люди говорили, что у тебя допоздна окошко светится, мол, сильно не побеспокою.

— Слишком много они знают. За собой бы лучше следили, — недовольно пробурчал хозяин.

— Глаза всем не завяжешь, а на чужой роток не накинешь платок, — осторожно возразил гость. Он подошел к столу, наклонился к мирошнику и прошептал на ухо: — Выручай, друг, мучицы надо смолоть, три мешка всего. Гости, понимаешь, нагрянули, а в доме ни горсти муки. Я уж и соседей обегал — но у кого сейчас выпросишь?! Выручи, а я тебе заплачу.

Гость вынул из кармана серебряный ефимок, повертел его перед носом хозяина, кинул на стол. Мирошник, как комара, прихлопнул монету ладонью и охрипшим вдруг голосом сказал:

— Заноси мешки, — а когда гость вышел из горницы, полюбовался монетой, спрятал за икону Николая-угодника и вышел на крыльцо.

Во дворе, освещенном яркой луной, стояла телега, в которую был впряжен жеребец без единого светлого пятнышка, даже белки глаз были фиолетовыми, словно от долгого трения о веки въелось в них маленько черной краски или крови и перемешалось. Хвост у жеребца волочился по земле, передние колеса должны были давно уже наехать на него и оторвать, но почему-то это до сих пор не случилось. Гость достал из телеги три больших мешка с зерном, взвалил их на плечи и играючи отнес в мельницу.

Мирошник проводил его удивленным взглядом, почтительно крякнул, проявляя уважение к недюжинной силе, а потом недовольно гмыкнул, потому что из хлева вышла сгорбленная старушка в белой рубахе до пят, с растрепанными длинными седыми космами, длинным крючковатым носом, кончик которого чуть ли не западал в рот, узкий и беззубый, лишь два темных клыка торчали в верхней десне, да и те во рту не помещались, лежали на нижней губе и остриями впивались в похожий на зубило подбородок, поросшей жиденькой своей бороденкой. В руках она несла ведро молока, и хотя шла быстро, молоко даже не плескалось. Спешила она, чтобы первой выйти со двора, не столкнуться с мирошником у ворот. Поняв, что не догонит ее, мирошник произнес:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});