Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов

свои белевшие в траве ноги.

— Пошли быстрее, чего встала,— поторопил Миша.

Они пробирались луговыми гривами. На блеклом горизонте кровенела пожарами Казань, над холмами правого берега стояли дымы, река отражала их свивающиеся тени. Миша решил проскользнуть в город ночью; они залегли на картофельном поле. Здесь уже была ничейная зона: совсем близко находились заградительные посты белых.

Ночью они снова побрели к городу. Шли, пока не очутились на околице какой-то деревушки. За изгородью темнело строение, из него доносились чьи-то слабые вздохи. Печальный, болезненный голос бормотал по-татарски. Миша вынул наган.

— Там женщина,— прошептала Лариса.

— Проверю,— Миша перекинул ногу через прясло.

— Не надо. Зачем привлекать внимание?

Отчаянный, почти звериный вопль разорвал тишину. Лариса сразу поняла —так кричит женщина в родовых муках. Она перевалилась через изгородь, обжигаясь и путаясь в крапиве, побежала на крик.

В сырой бане на полу корчилась молодая татарка. Забыв обо всем, Лариса стала помогать роженице.

— Я могу быть полезным? — спросил Миша.

— Стой и молчи.

Роженица, разметав на полу черные косы, все бормотала, но теперь уже мягко и нежно. Лариса взяла ее жаркие пальцы, ощутила слабое, благодарное пожатие. Она прижимала к груди новорожденного, чувствуя себя и смешной, и удивленной, и очень счастливой.

Ежедневно на ее глазах война уносила здоровых людей. Смерть ходила по городским улицам, деревенским проселкам. Умирали красные и белые, друзья и враги, но Лариса воспринимала' человеческую гибель как неизбежность. Теперь она держала на руках трепещущий комочек — ту самую жизнь, во имя которой совершена Великая революция. Младенец, появив-

шнйся в грязной бане, под горячечный гул гражданской войны, казался ей необыкновенным, сохранить эту искорку жизни казалось совершенно необходимым делом. Так она и стояла, чувствуя на щеках слезы, пока Миша не вернулся с татарином.

Благодарный отец предложил отвезти в Казань. Он вез их росистым утром через сосновый борок. Из дорожной колеи выглядывала куриная слепота, вдохновенно постукивал дятел, заря струилась с темной хвои. Татарин привез их в Адмиралтейскую слободу к своему приятелю: по капризу случая приятель оказался слободским приставом. Наморщив плоский лоб, он почтительно принял красивую даму и ее спутника, пригласил побаловаться чайком. За чаем пристав рассказывал, как новая власть восстанавливает старые порядки, расстреливает комиссаров, усмиряет мастеровой люд.

— Оно конечно, самому больно смотреть, когда арестуют людишек. Но ведь что поделаешь? Не признают люди богоданную власть. Вы, мадам, благородная дама, понимаете, не можно жить без властей законных. Как христианин' соболезную человекам, а как представитель власти не имею права укрывать краснюков...

Лариса бродила по знакомым и неузнаваемым улицам с чувством тоски и страха. К страху примешивалась злость на белых победителей. «Боже, как хорош белый режим на третий день своего сотворения»,— иронически думала она, шагая по Воскресенской улице.

Магазины отсвечивали стеклами, в Витринах скорбели портреты казненного императора, на заборах толстыми пауками чернели буквы афиш и приказов.

Со всех с-торон напирали — умоляя, требуя, приглашая — декреты, объявления, воззвания.

Союз защиты родины и свободы требует...

Оперный императорский театр приглашает...

Союз воинского долга настаивает...

Торговая фирма Креетовникова покорнейше просит...

Военная лига обращается...

Георгиевский союз советует...

Среди буйных и тихих, аршинных и незаметных афиш выделялся приказ военного коменданта: «Приговорены к расстрелу, как бандиты, палачи и немецкие шпионы, нижеследующие большевистские главари...» Рядом с приказом лиловело воззва- . ние Иакова — митрополита казанского и свияжского:

«ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ, О ГОСПОДИ, ЧАДА СВЯТОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ!

Враг, изгнанный из пределов Казани, еще не побежден. Все, способные носить оружие, становитесь в ряды Народной армии. Спешите на борьбу, спасите святыни наши от поругания, город

от разрушения, жителей от истребления. Благословение Божие да пребудет на нас и граде нашем. Аминь!»

Лариса прислонилась к забору, повторяя про себя фамилии расстрелянных.

По улицам сновала успевшая привыкнуть ко всяким приказам и воззваниям толпа. Мимо Ларисы прошаркал аккуратненький старичок, в снежных сединах, светящихся из-под мягкой шляпы. Старичка закрыла каменная спина лабазника. Успокоительно прошелестел рясой священник, позванивал шпорами кавалерийский ротмистр. Промелькнул гусарского полка корнет в красном доломане и синих чакчирах: его красная с желтыми кантами фуражка, ботики с позолоченными розетками гипнотизировали стайку гимназисток. Проводив влюбленными взглядами корнета, гимназистки умчались. Появился усатый фельдфебель с выпученными, налитыми ржавчиной глазами, развратно и вкрадчиво улыбаясь Ларисе.

Она медленно прошла до кремля. Площадь перед Спасской башней и кремлевский двор были забиты войсками. На кремлевских стенах торчали пулеметы «кольт» и «виккерс», длинные стволы орудий глазели в утреннее небо. Кремль охраняли солдаты из сербского батальона и чехословацкие легионеры. Чехословаки были одеты в серые гимнастерки и брюки,— лишь бело-красные ленточки на фуражках отличали их от русских солдат.

На взвозе у кремлевских стен густела толпа. Нарядные дамы, черные и пестрые господа, гимназистки, юнкера окольцовывали трех русских богатырей. Лариса поморгала ресницами: нет, не ошиблась, действительно — витязи.

На грузных битюгах сидели артисты оперного театра, одетые в кольчуги, бронзовые шлемы, зеленые и синие татарские ичиги. Они изображали Илью Муромца, Добрыню Никитича, Алешу Поповича, но больше смахивали на толсторожих лавочников.

Перед оперными богатырями стояла коляска, покрытая ковром, на ковре — кучка серебряных колец, часов, сережек, золотой крест с распятым Христом. Над коляской полоскался плакат: «Жертвуйте в фонд помощи Народной армии!» Цветные дамы и черные господа умиленно вздыхали, по медным физиономиям богатырей струился пот.

Лариса все боялась встретиться с чем-то страшным, с таким, к чему нельзя прикоснуться. Это что-то казалось неосязаемым, скользким, опасным: самое неприятное было в том, что она не понимала, чего страшилась.

Мимо загромыхала телега, прикрытая рогожами: из-под рогож подрагивали мертвые ноги, полз тошнотворный запах.

— Какая вонь!

■— Напротив, милочка, труп врага хорошо пахнет.

*— Боль-ше-вич-ков, что ли, везут?

■

— На свалку истории, милочка...

_Рейснер обернулась: рядом с ней разговаривали хилый юнкер и пухленькая, в персиковом' пушке на щеках, гимназистка. Ее золотистую головку обтягивала повязка сестры милосердия. «Это уже не сон, а сама охваченная белогвардейским бредом Казань»,— тоскливо подумала Лариса.

С высот казанского кремля открывались могучие волжские просторы.

По реке — густой и синей — сновали канонерки, чадили пароходы, буксиры, вооруженные пулеметами, несли сторожевую охрану. Беззаботное небо дышало светлым покоем, и Ларисе захотелось грозы, и чтобы гроза