Затмевая могущественных (Викториум-2) - Борис Владимирович Сапожников

меня не было никакого желания.

– Плети, – с каким-то мстительным удовольствием произнес капитан. – Вдоволь плетей. Надеюсь, это лекарство пойдет ему на пользу.

– Я могу быть свободен?

– Да-да, – кивнул снова ушедший в свои мысли капитан. Наверное, подсчитывал, сколько бы плетей начислить Торлоу.

Майор Лоуренс ждал меня прямо в моей маленькой комнатке. Ее выделили мне сразу, как я только приехал. Ока была настолько невелика размером, что заставляла вспомнить карцер, в котором мне, признаюсь, приходилось сиживать в юнкерские времена. Единственным отличием от того карцера было большое окно с тяжелой занавеской. Днем она была всегда опущена, а ближе к вечеру, когда заходило солнце, я поднимал ее, впуская в комнату прохладу.

Вот на подоконнике этого окна, с поднятой шторой, и сидел Лоуренс. Солнце по странному совпадению светило ему в спину, превращая в такого же красно-черного призрака, каким казался мне капитан, разбиравший дело Торлоу. Только из-за заката фигура Лоуренса была какой-то прямо-таки демонической.

– Браво, Евсеичев, – сказал он, не утруждая себя приветствием. – Я просто восхищен вами. Вы сумели сделать из врага – друга. И армия Её величества не потеряла столь ценного для нее сержанта.

– Что вам от меня надо, Лоуренс? – У меня снова заболели ребра, да и внутри покалывало, хотя врач и сказал, что все в порядке. Но я как-то не слишком верил гарнизонному костоправу. По традиции всех армейских врачей он уже с утра был слегка подшофе. В общем, настроение у меня к вечеру было совсем ни к черту. Очень хотелось достать маузер из кобуры и попросту пристрелить майора. – Зачем вы натравили на меня этого громилу?

– Чудеснейший человек, верно? – как будто и не услышал моего вопроса Лоуренс. – А вы знаете, Евсеичев, что он хранит среди своих личных вещей цилиндр и монокль. Да еще плюс к этому какой-то совершенно несусветный кафтан. И никто не знает – для чего ему все это барахло. Это я к тому, что умом тронуться на здешней жаре может всякий. А уж человек со столь странными пристрастиями, да еще и склонный с утра до вечера накачиваться аракой, – и подавно,

– Лоуренс, не прикидывайтесь, вы же понимаете, что Торлоу все мне рассказал. И про вас, и про виски, и про то, как вы толкнули его на меня. Вы так хотите сжить меня со свету, а? Мы были врагами, Лоуренс, но теперь – нет. Русская империя, быть может, и недруг Британии. Но она была слишком уж неласкова со мной. Я не хочу больше служить стране, которая не ценит своих подданных. Будь я немцем – даже из прибалтийских – или лучше даже кем-то из Европейской коалиции, мне бы простили подобную дерзость. Даже августейшей особе государя. Но нет. Меня угораздило родиться русским – чистокровным русаком. Вы знаете, где я сейчас должен находиться? В Усть-Куте, охранять каторжников. Представляете себе, где это?

Майор только руками развел. А я продолжил свою гневную отповедь. Даже не знаю, что на меня тогда нашло.

– Там холодно, как на Северном полюсе. Нет ничего хорошего. Охранники на каторге живут немногим лучше самих каторжников. За пару лет там можно совершенно опуститься – и стать тем самым полуживотным, какими вы считаете всех нас. И это, по– вашему, достойная плата за все, что было в Стамбуле и по дороге в Месджеде-Солейман? Да меня падишах левантийский наградил щедрее, чем родной государь! Теперь я буду служить только за деньги. Плевать мне на патриотизм – на Русскую империю, на Британию, да на всех! Платите – и я буду служить вам. Убивать кого угодно.

– Даже своих? – поинтересовался Лоуренс.

– Ну, до такого я не дойду, – покачал я головой. – Да и вряд ли кто-то будет нанимать русского, чтобы сражаться с русскими. Век наемных офицеров давно миновал. Сейчас можно послужить вам здесь, в Африке, да французам в их Легионе. Но гнить в Индокитае я совсем не хочу. Нет там таких перспектив, как здесь.

– Рассчитываете на африканские богатства, – усмехнулся Лоуренс. Вопросительных интонаций в его голосе не было и следа.

– Здесь они хотя бы есть, – пожал плечами я. – А в Индокитае нет ничего, кроме болот, малярии и узкоглазых партизан.

– Вот тут вы правы, Евсеичев, но знаете что? Я вам все равно не верю. Не знаю почему. Не могу сформулировать. Но – не верю и все тут. Это чутье настоящего разведчика. И я привык ему доверять.

– Тогда, быть может, нам стоит встать на рубеж? – предложил я. – Пара выстрелов или выпадов – и один из нас навсегда избавится от другого.

– Дуэли запрещены, – отрезал Лоуренс, но в глазах его загорелся такой огонек, что я сразу понял – на свою голову я подал ему идею. Теперь мне надо быть особенно осторожным.

– Тогда если у вас все, майор, – сказал ему я, – то не могли бы вы покинуть мою комнату. Я еще не оправился от побоев, что нанесла мне та банда, и хотел бы отдохнуть. В одиночестве.

– Конечно-конечно, – как будто спохватился Лоуренс и одним быстрым движением соскочил с окна прямо на улицу.

Прощанием, как и приветствием, он себя не затруднил.

Я же улегся в постель. Я не врал – мне действительно нужен отдых. Слишком уж напряженными выдались первые дни в Питермарицбурге. Особенно после долгого и какого-то сонного путешествия из Кейптауна.

Однако первое время мне никак не удавалось заснуть. Мешала и боль в теле, пронзающая меня при каждом движении. И мысли о Лоуренсе, готовящем очередную каверзу против меня. Наконец, повесив на спинку кровати маузер и сунув под подушку наган – подарок покойного Аркадия Гивича – я успокоился и смог заснуть.

Спал на удивление крепко, долго и без сновидений.

Единокровный брат Кечвайо Дабуламанзи разительно отличался от Хаму. И за это Кечвайо ценил его. Крааль Дабуламанзи стоял на берегу Буйволиной реки, и тот много общался с белыми колонистами Наталя. Он получал от них громовые палки, патроны к ним в достаточном количестве, чтобы охотиться на любого зверя, и всегда имел в достатке огненной воды. За все это Дабуламанзи щедро расплачивался рабами. Он отдавал белым мужчин для работы в нолях, женщин для утех, детей, чтобы те становились слугами в домах колонистов. Не раз и не два приезжали к нему через