В ожидании Махатмы - Разипурам Нарайан

— Ш-ш-ш, — сказала она. — Сейчас не время для глупостей. Здесь не шутят. Если тебе надо что постирать, дай мне.

Шрирам подал ей небольшой узелок, принесенный из душа.

— Все очень грязное, — извинился он.

Она схватила узелок и вышла. А он подумал: «Мы ведь почти женаты, она делает то, что полагается жене! Какая она хорошая, благослови ее Господь! Если мне удастся как-нибудь завязать ей, пока она спит, на шее священную нить тали, все будет в порядке.

Через минуту она вернулась.

— Ты получишь свои вещи вечером. Здесь в лагере все сами на себя стирают, нанимать никого нельзя, но ты человек новый, и я договорилась с дхоби, что тебе в качестве исключения постирают. Ты есть хочешь?

— Ужасно, — признался он. — Прямо умираю с голоду.

— Не знаю, что тебе и предложить, — сказала она. — Такой еды, как на юге, здесь ждать не приходится. Не помню уже, когда я так вкусно ела. Придется тебе привыкать к здешней еде: чаппати, овощи с простоквашей, фрукты. А риса с тамариндовым соусом и не проси.

Она провела его в какую-то хибару, где сидели и ели дети и взрослые. Ей и Шрираму поставили рядом две тарелки. «Так мужья с женами едят», — размышлял Шрирам, усаживаясь рядом с ней и принимаясь жевать пшеничные лепешки. До чего он соскучился по пряным южноиндийским кушаньям с их приправами и овощами! Но он старался о них не думать. Тюремная жизнь приучила его есть все, что ему ни дадут. «Похоже, я все еще в тюрьме», — подумалось ему.

Весь день Бхарати была безумно занята. Дел у нее, видно, было невпроворот. Возилась с детьми: одного переодевала, другому чесала волосы, с третьими играла и плясала, и непрестанно с ними беседовала; к тому же она все время разъясняла что-то всевозможным мужчинам и женщинам, которые то и дело являлись к ней. День у нее был заполнен до предела. Наконец, она помыла детей, накормила, уложила их спать в разных лачугах, укрыв и что-то сказав каждому, вернулась в собственную комнатку, уселась на койку и потянулась. Шрирам часами ходил за Бхарати следом, но так и не смог перекинуться с ней словечком. Чтобы доставить Бхарати удовольствие, он старался улыбаться детям, но в их присутствии она едва замечала его. Это привело его в ярость.

Выждав еще немного, он круто повернулся и отправился в отведенную ему хижину. В ней стояла койка, на полу лежала циновка; двери не было. В конце прохода между хижинами находился общий душ, которым он мог пользоваться вместе со всеми. Когда его перевели сюда, он рассердился: казалось, всем его надеждам пришел конец. «Неужто она затем это сделала, чтоб отделаться от меня? — думал он. — И все оттого, что я держал в руках ее сари? Иначе она бы, возможно, разрешила мне переночевать в ее комнате». Он сокрушался, что лишился ее доверия. «Доверие! Кому нужно ее доверие? Мне нужна она, а не ее доверие!»

Он включил свет и уселся на койку. На улице темнело. Хижина была такой низкой, что в ней было душно; зато зимой, верно, в ней было тепло. Шрираму вдруг показалось, что он и не выходил из тюрьмы. «Моя тюрьма всегда со мной», — размышлял он.

Он вдруг почувствовал, как он устал за свое долгое путешествие; сухой и холодный воздух, угрюмая и непривычная обстановка угнетали. У него сжалось сердце — его охватили беспричинная тоска и уныние. Недавний всплеск счастья показался химерой.

Она вошла в хижину, держа в руках вещи, которые он дал ей для стирки. Положила их на койку и спросила:

— Ты хорошо здесь устроился?

— И да, и нет. Когда ты со мной, я счастлив, а когда ты уходишь, мне свет не мил.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Может, присядешь? — спросил он и подвинулся.

Она села. Он наклонился и положил руку ей на плечо.

— Подожди, — сказала она и легонько оттолкнула его руку. — Какой ты странный! Совсем не изменился!

Он отодвинулся и спросил:

— Я все еще неприкасаемый?

Она ответила:

— Только Бапуджи может это решить.

— А ты с ним говорила?

— Да, и не раз, но он пока не дал ответа.

При этих словах она склонила голову. Вид у нее был подавленный, голос тихий.

Наступило неловкое молчание. Наконец он спросил:

— Но почему? Разве он против нашего брака?

— Возможно, дело не в этом, — сказала она. — Просто у него не было времени, чтобы об этом подумать, ты ведь знаешь, сколько у него дел.

Услышав, что Бапуджи в принципе не возражает против их брака, Шрирам вздохнул с облегчением. Впрочем, ему этого было мало. Он слушал ее затаив дыхание. Он боялся, что любое его слово может все испортить. Тут следовало говорить лишь еле слышным шепотом. Чуть повысишь голос — и можешь все погубить. Надо было держаться осторожно. Ничем не испугать ее, не оттолкнуть, не перечеркнуть путь в тысячи миль, который привел ее к ней. И потому он не стал возражать. Ему-то хотелось накричать на нее, спросить, зачем она заставила его проделать такой долгий путь; хотелось сказать ей: жаль, что он вообще когда-то ее увидел. Ему хотелось крикнуть ей, что сейчас он схватит ее и увезет силком на юг.

— Больше всего, — говорила она, — Махатмаджи сейчас мучается из-за страданий женщин. Сколько женщин потеряли честь, дом, детей, все свое достояние, не сочтешь! Сколько из них пропало без вести! Их умыкали, увозили какие-то бандиты, насиловали, убивали, а некоторые, возможно, сами кончали с собой.

Казалось, она вот-вот разрыдается.

Шрирам понял, что должен как-то выразить свое сочувствие.

— От чего такое происходит? — спросил он и сам устыдился бессмысленности своего вопроса.

Она словно и не слышала.

— Пятнадцатого августа, когда вся страна ликовала и люди собрались здесь, чтобы отпраздновать День независимости, знаешь, где был Бапу? В Калькутте, где начались новые беспорядки. Бапу сказал, что его место там, где люди страдают, а не там, где они что-то празднуют. Он сказал, что, если страна не может обеспечить безопасность женщинам и детям, в ней нет смысла жить. Он сказал, что готов умереть, если это поможет людям лучше понять его учение. Он отправился босой по деревням со своей миссией. Мы последовали за ним. Каждый день мы проходили молча пять миль по полям и затопленным низинам. Он шел по болотам Восточной Бенгалии со склоненной головой. В каждой деревне мы останавливались на день или два, и он говорил с теми, кто потерял свои дома, имущество, жен и детей. Он не бранил тех, кто совершил преступления, он плакал о них, и они клялись никогда больше такого не делать. Я собственными глазами видела, как здоровенные громилы давали обет отказаться от насилия и защищать своих противников. Не спрашивай, какой они были религии: то, что одна община творила в одной части страны, приносило несчастье той же самой общине в другой. Я видела, что происходило в Ноакхали и Бихаре, а потом и в Дели. Разве можно стать на чью-то сторону? Люди совершали немыслимое по отношению к другим людям. Что толку спорить о том, чьи преступления ужаснее? Бапу запретил нам говорить о религии людей и употреблять такие слова, как «мусульманин», «индус», «сигх»: ведь каждый из нас просто человек. Однажды он сознался, что порой жалеет тех, кто совершал насилие, а в одной деревне он сказал женщинам, что лучше своими руками покончить с собой, чем быть обесчещенными…

— Ты, видно, много где побывала, — заметил Шрирам, не зная что сказать.

— Да, я целый год была с Бапуджи. Сначала он не хотел брать меня с собой, но я, как вышла из тюрьмы, не давала ему покоя. Сколько я деревень перевидала — не счесть. Мы шли за Учителем по горящим деревням. Конечно, с нами могло случиться все, что угодно. Кое-где даже Махатмаджи вызывал их гнев. Мы видели плакаты, где было написано, что его убьют, если он не уйдет и не оставит их в покое. А он в таких деревнях задерживался даже дольше, чем в остальных. И всегда одерживал верх.

— А тебе когда-нибудь грозила опасность?

— Какая опасность? Что на меня нападут? Да, бывало иногда, но Махатмаджи говорил, что в крайнем случае женщинам лучше покончить с собой, чем лишиться чести. Там, где был он, страха не было. Но… если бы что-то случилось, я всегда готова была наложить на себя руки.

— Нет, нет, — вскричал в ужасе Шрирам.

— Это казалось вполне естественным, когда мы видели, как горели дома, дети лишались родителей, мужчин убивали, а женщин увозили. Я собственной страны не узнавала. Где бы мы ни оказались, моей главной заботой были дети. Я их собирала и привозила сюда. Все эти дети, которых ты видел… Мы о них ничего не знаем. Они каким-то образом уцелели — то была воля Провидения. Они сюда попали из разных деревень Бенгалии и Бихара. У нас их было больше, но некоторых еще в Калькутте нашли и забрали родные. А об этих так ничего и не известно. Если их родители живы, им скажут, что дети здесь, и они придут за ними. Если же нет, мы их воспитаем. Мы для них собрали игрушки и одежду. Не спрашивай, какой они религии, мусульмане или индусы. Что толку спрашивать — мы не знаем. Мы дали им имена цветов и птиц. Бапу как-то сказал, что даже номер лучше, чем имя, если имя накладывает на человека клеймо, указывая, какого он вероисповедания. Знаешь, одного мальчика мы назвали Малькус — это значит «напев», а одну девочку Гулаб, то есть «роза». Эти дети должны чувствовать себя людьми — и только.