Небо помнить будет (СИ) - Грановская Елена

Теперь воспоминания могли только пробудиться, но не храниться здесь, не обитать, не жить: комнатка Лексена тоже познала на себе всю ярость немецкого орла. Постельное белье на кровати сбито в стороны. Ковер сдвинут волнами: его перемещали, думая, видимо, найти замаскированный тайник в полу. По центру комнаты и у стола валялись, разбросанные, художественные книги и учебники, карандаши, вскрытые колбочки с рассыпавшимися болтиками и винтиками. На столе разобран чемоданчик с инструментами: фашисты надеялись и там найти спрятанные, тщательно скрываемые доказательства причастности Элен Бруно к оказанию содействия еврейской нации. Шкаф с одеждой будто вывернут наизнанку. У кресла вспороты сидение и спинка. Казалось, одним-единственным нетронутым предметом в комнате был старый сундук, где, по словам Лексена, он хранил всё прошлое о своей семье, о своих предках по итальянской линии: личные записи, фотокарточки и снимки, книги, самодельные игрушки, но никогда не показывал ничего из этих вещей Дюмелю. Сундук пытались вскрыть: рядом лежал железный, явно принесенный с улицы лом, но попытки фашистов оказались тщетны. Где же хранится ключ от истории семьи Пьера? Где он сейчас, как надежно спрятан?

Нашли ли то, что искали фашисты, в комнате Лексена? Как долго они провели здесь? Сколько их было? С какой болью смотрела на происходящее Элен, когда облаченные в черное хищники, вломившись в квартиру, стали топтать одежду, бить посуду, рыться в личных вещах ее и сына? Она не смогла быть в этот момент сильной и дала волю чувствам или простояла с каменным лицом, ни один ее мускул не дрогнул? Он, Констан, уже не узнает. Он хотел было заглянуть в комнату Элен, но оставил эту мысль: она слишком мудра, чтобы что-то, компрометирующее ее, даже надежно прятать в своей же комнате.

Стоя посреди комнаты Лексена, Дюмель быстро развернул сложенный и смятый в ладони лист и пробежал глазами строчки, написанные рукой мадам Бруно.

«Дорогой Констан. Если вы это читаете, значит, случилось страшное: меня пленили. Я не берусь предполагать, как близок и скор, как далек и мучителен мой конец. А он настанет, рано или поздно, ведь таких, как я, немцы и предавшие нас французы уничтожают заживо. Я не могла сказать вам всей правды, думаю, вы меня поймете и простите. Дело даже не в наших мимолетных и редких встречах, когда я в радостной надежде убеждалась, что вы живы и мо́литесь за здоровье нашего с вами Пьера, за жизнь парижан и Франции, за мир в Европе. Дело в том, что, став другом еврея, ты становишься личным врагом Рейха и его последователей. Вы сами видите, наблюдаете, какие чудовищные события происходят с ни в чем не повинными представителями этой нации. Я, как и многие (поверьте, нас таких правда много) неравнодушные, как можем помогаем им: продуктами, деньгами, трудоустройством, находим места временного поселения, пытаемся добиться разрешения на выезд из Парижа в более спокойные районы. Мы — сражающиеся, мы — воинственные. Мы надеемся, наши потуги не напрасны. Как хочется верить, чтобы весь этот ад на земле прекратился, небеса покарали бы виновных и освободили плененных и незаслуженно наказанных. И года не прошло, как Париж оказался в лапах немцев. Пора уже восставать. А кажется, ни конца, ни края этой войне, этой оккупации нет. Я держусь из последних сил. Мне не дает умереть только вера в Бога. Я живу во имя моего Пьера, молюсь за него, как умею.

Ключ от квартиры также является ключом от сундука, стоящим в комнате Пьера. Это был его личный ключ, я никогда им не пользовалась, чтобы открыть сундук, уважая личные тайны сына. Вынесите из него и сохраните всё то, что сможете унести с собой и упрятать, не подвергая опасности себя. Там — наша память о предках. Это будет ваша память о нас. Прощайте, Констан. Берегите себя. Когда Пьер вернется, расскажите ему, что его мать не дрогнула перед лицом неизведанного. Пусть он будет достоин моей памяти. Передайте, как сильно я его люблю. Элен.»

Констан закрыл глаза и приложил к губам сжатые в замок пальцы, держа между ладонями последнее письмо мадам Бруно. Как страшно. Как страшно…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но нет. Не надо оплакивать Элен. Да, она вынесла чудовищную моральную пытку. Может, даже сейчас ей причиняют телесные страдания, пытаясь буквально выбить из нее показания, чтобы она призналась и сдала товарищей. Как долго она может протянуть? Гордо примет смерть, веря, что она не будет напрасной?.. НЕТ! Нет! Ее отпустят. Да, ей придется очень нелегко, тяжело, невыносимо. Но она пройдет все испытания, она будет жить во имя сына, она вернется. И он вернется. И вдвоем они вновь будут жить в этой квартире. Оба уже не будут прежними: пережитое в войне наложит на них отпечаток, превратит в стариков, заключенных в молодые тела. Но они воссоединятся. Как и все семьи Франции.

Дюмель присел на колени возле сундука и, вставив ключ в скважину и провернув его, двумя руками раскрыл тяжелую крышку. Сверху лежали свертки: в газеты завернуто что-то плотное, большое. Надорвав и прощупав несколько из них, Констан выяснил, что это — предметы гардероба: мужские и женские хорошие туфли, шарфы, перчатки, шаль, кофта. Вынув их и отложив на пол рядом с собой, он продолжил обследовать руками иное содержимое сундука, в доли секунды определяя вещи и предметы, соображая, что может унести с собой.

Он познакомился с прошлым предков Бруно при весьма трагичных обстоятельствах. Даже знакомством это нельзя было назвать. Это была операция по спасению памяти тех, кого не знал, но кого должен был сохранить до возвращения Элен и Лексена. Торопливый, но осторожный взгляд и быстрые, но дрожащие от волнения пальцы касались альбомов с семейными снимками, конвертов с письмами, плоскими закрытыми коробочками с чем-то бренчащим внутри, старым настольным домино…

На самом дне он нащупал мягкую книгу, обклеенную бумажной обложкой, на которой рукой Лексена было выведено «Финансовая грамотность: всё о рынке ценных бумаг, денег и их оборота». Зачем ему это пособие? Он никогда не стремился углубиться в познание денег, даже когда стал зарабатывать: для него было важно просто-напросто получить честно заработанные купюры и монеты, чтобы потом тратить их на еду и сигареты. Но когда Дюмель наугад раскрыл книгу посередине и пробежал первые строки вверху страницы, его сердце в волнении сделало рывок из груди и застучало сильнее.

Это были записи Лексена. Его чувства, впечатления, мысли. Это был тот самый блокнот, который когда-то подарил ему он, Констан, чтобы помочь разобраться и анализировать, изучать и понимать мотивы собственных поступков, глядя на себя со стороны через эти строки. Этот альбом воспоминаний не дописан. Еще осталось около четверти блокнота. Дюмель нашел последнюю запись. На следующий день произошла их последняя встреча.

«11 мая, 1940. Я еще не сказал К., что записался добровольцем на фронт. Хотя сделал это пять дней назад. Мама который день в ужасе, плачет. Такой я ее никогда в жизни не видел. Я чувствую себя одновременно виноватым и в то же время злым, остервенелым. Чувствую себя ребенком, которого страшно отсчитали за разбитый дорогой старый сервиз. Чувствую себя на таком небывалом подъеме сил душевных и физических, что просто лопаюсь от охватывающего меня напряжения. Завтра (точнее, уже сегодня — время половина третьего ночи) вечером — отбытие. Мама наконец заснула: сидел в ее комнате рядом с ней, только сейчас пришел к себе. Думал о К. С великим нетерпением жду и боюсь завтрашнего дня. Поймет ли он меня или осудит, простит, отпустит, поверит? Страшно самому, страшно за К., страшно за маму. Страшно… Долго смотрел на свой рисунок К. Думал о нем сильнее прежнего. Перевозбудился, самоутолился, рано кончил — списал на волнение о грядущем дне. Ложусь в тревоге. Сна ни в одном глазу.»

Констан зарылся лицом в исписанные страницы блокнота, впитывая переживания своего мальчика, будто сошедшего со строк и присутствующего здесь, рядом с ним.

Где тот рисунок, который упоминает Пьер? Констан никогда его не видел, не знал о нем… Он потряс книгу, надеясь что, заложенный между страницами, рисунок выпадет на колени. Из-под корочки показался край скрученного в узкую трубочку листа. Наверно, он! Констан потянул за него и, развернув, ахнул. Лексен талантливый художник-самоучка. Дюмель был очень узнаваем. Интересно, в какое время их знакомства был нарисован портрет?