Рабы - Садриддин Айни

Урман-Палван рассердился:

— Теперь они выдают себя за мусульман. А если заглянуть в их сердца, они окажутся иной веры. Они не почитают наших мулл, не слушаются их! Одно вонючее слово яваджинского Шакир-Гулама для них дороже молитв тысячи мулл! Даже придворные рабы осквернили доверие его высочества. Например, Останакул-кушбеги. Разве мы можем после этого ждать чего-нибудь доброго от своих рабов?

Хаит-амин спросил:

— Всех рабов в тумене схватить и убить? Так хотите?

— Не всех убивать, но прибрать к рукам, хватать, наказывать, сажать в темницы. А не то они поднимут головы. Они станут помогать нашим врагам. Разве вам не известно, что натворили рабы и персы из окрестностей Кагана? Как только поднялись джадиды по наущению Муллы Шарифа Гурбанского, они все оживились. А здесь их будет подстрекать Шакир-Гулам.

— Нет, — сказал Хаит-амин. — Среди них есть хорошие люди. Нельзя всех обвинять без разбору.

— Кто же эти хорошие? — не уступал Урман-Палван.

— Например, сыновья Пулата-бая Джафариги.

— Да разве они из рабов? — удивился Урман-Палван.

— Вы, видно, по молодости, еще не знаете ни деда, ни даже отца Пулата-бая. А я знаю. Дед его был куплен как раб. Но при освобождении бог дал ему богатство. И они стали владельцами больших земель, складов, полных зерна, складов с товарами, многочисленного скота. Когда они стали богаты, их рабское происхождение было забыто. Их стали звать «Пулат-бай-Араб». Теперь сын Пулата-бая Абдулла за преданность эмиру возведен в чин туксабы.[97]

— Это мы знаем! — сдался Урман-Палван. Бозор-амин возразил Хаиту-амину:

— И все же таких людей, как Шакир-Гулам, нельзя оставлять в покое.

— Этого я и не говорю. Шакир-Гулама и Муллу Шарифа надо схватить и наказать. Но нельзя без разбора приставать ко всем. Так мы большую часть народа настроим против себя. Но следить нужно за каждым движением каждого человека.

— Амин верно говорит, — сказал Нор-Муранд-караулбеги.[98] — Зря нельзя приставать к людям. Так и хороших людей можно сбить с толку. Начали, например, все упрекать начальника полиции в тумене Варданзе, Мирзу Усмана, в том, что он джадид. В конце концов это его задело и так надоело, что он бросил полицию и присоединился к джадидам. Вот до чего довели даже начальника полиции, у которого кости затвердели на эмирских хлебах.

— Царство небесное вашему отцу! — воскликнул Хаит-амин. — Я тоже не одобряю некоторых мулл. Я видел, как в Бухаре по улицам и переулкам бегают муллы, разыскивая джадидов. Они хватают за шиворот каждого встречного и поперечного, ташат его к мечети, унижают его, оскорбляют, заставляют каяться и считают, что тем самым обратили неверного в истинную веру. А неверный разве сразу, как произнесет молитву, станет мусульманином? А случись что-нибудь, этот дважды обращенный в истинную веру, оскорбленный, первым выхватит нож, чтобы срезать голову мулле Кутбиддину.

— Тише вы! Тише! — забеспокоился казий и зашептал: — В стенах есть мыши, у мышей — уши. Если эти слова, передаваясь из уст в уста, дойдут до ушей муллы Кутбиддина, не только вам, но и мне достанется: вам за джадидизм, а мне за то, что не донес на вас.

Сердце казия замерло от ужаса: дверь распахнулась.

Казий почувствовал облегчение, увидев, что вошел его слуга.

— Прибыл гонец от высочайшего стремени.

Услышав эти слова, казий снова впал в трепет, побледнел, руки его задрожали. Совладав с собой, запинаясь, он приказал:

— Пригласи. Пусть войдет!

Хаит-амин, увидев состояние казия, засмеялся:

— Как быстро, оказывается, долетели до Бухары мои слова! Мулла Кутбиддин прислал гонца, чтоб схватить вас.

Все засмеялись. Но казий не улыбнулся. Гонец вошел.

Поклонившись, по обычаю, он вынул из кисета, привешенного к серебряному поясу, бумагу и вручил казию. Взглянув на нее, казий воскликнул:

— Оказывается, это благословенное высочайшее послание! Он встал, воткнул письмо в складки чалмы и низко трижды поклонился в сторону Бухары, до которой отсюда считалось сорок верст.

Взяв письмо в руки, казий поспешно вышел из комнаты, а за ее порогом бегом кинулся на женскую половину дома.

Все удивились такому исчезновению казия. Урман-Палван, вспомнив недавний разговор, наклонился к Нор-Мурад-Палвану:

— Может быть, очки защитника шариата находятся в женских комнатах?

Они еще смеялись, когда казий возвратился.

Он сел и нарочито громко прочел благословенное послание:

— «Защитник шариата казий Шафриканского туменя, возвеличенный августейшей милостью!

Знайте, что у августейшего стремени в саду Ситара Махаса[99] началось козлодранье.

Известите об этом богачей, имеющих скаковых лошадей и ловких всадников.

К августейшему стремени явившись, пусть примут они участие в нашем козлодранье.

Вознося молитвы о здравии своего повелителя, они могут быть замечены августейшей милостью.

При приложении благороднейшей августейшей печати считать изложенное верным.

А засим — привет вам!»

— Какое же козлодранье в такую жару? — удивился Урман-Палван. — У любой лошади, какая б в эту жару ни поскакала, все нутро сгорит. Самое меньшее, если ее запалят, а то и издохнуть может.

Казий, у которого на душе появилась радостная легкость, строго сказал:

— Для чего же мы собрались здесь? Разве не затем, чтобы быть готовыми ко всему? И вот понадобилось исполнить августейший указ. На приказ его высочества нужно смотреть не как на какую-нибудь забаву. Его надо считать подготовкой к войне, и ехать туда следует соответственно снарядившись.

Наскоро закончили это собрание.

Все разъехались по своим местам, чтобы собрать лошадей и всадников и доставить их в Бухару.

Каждый скакал, нахлестывая коня.

Казий, совсем успокоившись, остался в своей приемной, занявшись текущими делами.

3

Летний ночной ветерок касался мягко и ласково, как нежная рука возлюбленной.

Крестьяне, жившие между реками Джилван и Шафрикан, сильно уставшие от долгой дневной работы на жаре, разлеглись на открытой площадке и отдыхали, радуясь мягкому, свежему ветерку.

Десятидневная луна еще не скрылась и освещала пески, казавшиеся в ее свете молочным морем, подернутым желтоватыми сливками.

Сады и виноградники, окруженные пучками колючек, казались зелеными брызгами, умело разбросанными искусной кистью по золотому листу бумаги.

В степи царило молчание.

Лишь временами перекликались перепела из своих клеток, развешанных на шестах шалашей. И клики их, поднимаясь сразу из многих клеток, улетали далеко-далеко, в простор лунной песчаной пустыни:

«Вав-ав, вав-ав, пит-пилик, пит-пилик».

Перешло за полночь.

Вдруг тишину нарушил собачий лай со стороны селения Карахани, далеко разносясь по безбрежной голой степи.

Но вслед за этим далеким лаем поднимались и лаяли другие псы, ближе.

Собаки из деревни выбежали на открытое место, кого-то преследуя.

Среди рассвирепевшей их стаи виднелся всадник. Плотно прижав ноги к конским бокам, он отбивался плеткой от собак.

Но они, набегая со всех сторон, плотно окружили всадника. Однако ни ему, ни лошади не могли повредить.

Самые ярые и смелые подскакивали к самому стремени, норовя схватить человека за ногу. Жестокие удары плетью отбрасывали их назад и отрезвляли.

Когда всадник отъехал от Карахани, собаки, собрав последние силы, снова кинулись на него. Лошадь, разъяренная этим нападением, подняв хвост, понесла.

Полы халата у всадника выбились из-под колен и развевались по ветру.