Мост Убийц - Артуро Перес-Реверте

Капитан понял, что она имеет в виду их предприятие.

– Но женщине-то… – отважился вымолвить он.

И увидел, что она слегка выпрямилась на диване. В глазах, как зарница, разрывающая безмятежное спокойствие небосвода, сверкнула уязвленная гордость.

– Тем пачче – венецианке? – с горькой насмешкой уточнила донна Ливия.

– Именно.

Словно не обращая внимания на то, что делает, как бы ненароком, она сняла чепчик, мягко тряхнула головой. Густые черные волосы рассыпались по плечам. Чересчур черные для натуральных, снова сказал себе Алатристе, разглядывая кожу, слегка потерявшую девическую свежесть. Вот так, если смотреть вблизи, когда куртизанка еще не успела прихорошиться и накраситься, можно было разглядеть мельчайшие морщинки в уголках глаз и в складках рта. Но это не имело значения. Красоте этой женщины годы придали только большей зрелости и величавого спокойствия. Нужна целая жизнь, подумал он, чтобы обрести такую.

– В Венеции идет война кланов, кипит суоперничество, борьба амбицций… И все, как всегда, вертится вокруг денег и власти.

Она помолчала, а когда заговорила вновь, голос ее звучал сурово:

– Это – вопрос скельта… виббора, по-вашему. Я дзнаю дожа Корнари. Знаю и сенатора Риньеро Дзено. И поставила на него.

– Дай бог, чтоб он не пошел на попятный в последнюю минуту, – сказал Алатристе.

Приоткрою дверь, подумал он, – и посмотрим, войдет куртизанка или нет. И если войдет, то куда направится. Докуда дойдет и откуда пришла с этим горьким, отчужденным тоном.

– Он поклялся. Дзено ненавидит дожа всей душой.

– А вы, синьора?

Это был последний вопрос, который он мог задать ей. Или почти последний. Алатристе знал, разумеется, что с этой точки ему лучше не сходить. Он не привык к такого рода беседам. Смешивать в одну кучу женщин и работу – значило вступить на скользкий путь, и события нынешней ночи прекрасно это доказывали. Так что он предпочитал поменьше говорить, чем побольше узнавать.

– Для политики – дело слишком рискованное, – прибавил он все же. – Женщины поступают так только из-за любви… Или когда хотят отомстить…

– Вы – настоясчи риццарь… Только ведь есть еще и деньги, не дзабудьте.

Она подвинулась на диване, словно давая место. И, приглашая Алатристе занять его, слегка похлопала по сиденью. Капитан молча отказался, но она так же молча настояла на своем. На этот раз – улыбкой. Поколебавшись мгновение, он присел рядом. Не очень вальяжно – на самый краешек, так, чтобы не коснуться женщины.

– Коччу поведать вам уна сториа, синьор Педро… О подруге моей подруги.

И рассказала. Устремив взгляд в пространство, повернув голову к гобеленовой драпировке на стене – там, насколько понял Алатристе, выткан был библейский эпизод: Юдифь и Олоферн – Ливия Тальяпьера начала историю о юной венецианской красавице-куртизанке, которая много лет назад, во времена дожа Леонардо Доны числила среди своих поклонников молодого патриция и будущего дожа Джованни Корнари. А он в ослеплении страсти буквально осыпал ее золотом. Но однажды ночью, наскучив его ревностью и неизбежными при этом упреками, она закрыла перед ним двери своего дома и стала отдавать предпочтение другим любовникам. Он вымаливал у нее еще одно свидание, и она уступила наконец, согласившись отужинать с ним наедине в Маламокко, расположенном меж лагуной и морем, на вилле у его друзей. Они отбыли из Венеции в сопровождении нескольких гондол с музыкантами и угощением, а на вилле все шло, как и было предусмотрено, до тех пор, пока не завершился ужин, на котором присутствовали друзья молодого патриция. Отведя куртизанку в спальню, он сначала предался с ней любви, а потом позвал шестерых этих друзей, и они изнасиловали ее. Но этим дело не кончилось. Ею всеми возможными способами стали наслаждаться гондольеры, местные рыбаки и крестьяне, слуги, а Корнари угольком на стене ставил метки. Их набралось тридцать три, причем две последние появились попечением двоих монахов из соседнего монастыря Сан-Лоренцо. Утром на лодке, груженной дынями, несчастную доставили домой.

Ливия Тальяпьера, рассказывая, ни на миг не отрывала глаз от изображения Юдифи и Олоферна. А когда окончила свою историю, осталась неподвижна и по-прежнему смотрела на гобелен, так и не повернувшись к капитану. Взгляд ее блуждал неведомо где.

– Понятно… – пробормотал Алатристе.

Куртизанка медленно обернулась к нему:

– Не увверена, что вы поняли тутто… всио, но моя сториа вам пуонравилась.

Голос ее теперь звучал громче и живей. Не без игривости. Юная куртизанка из Маламокко, подруга ее подруги, осталась где-то далеко. Рядом с Алатристе сидела женщина во всем великолепии зрелой красоты. И улыбалась ему.

– Скажжем так: у меня больше амичи… друзей в одном лагере, неджели в другом… Дзено мне блидже, неджели Корнари.

Она теперь смотрела ему в глаза иначе, по-новому, словно угадывала его желание. Даже еще не дотрагиваясь до нее, Алатристе ощущал близкое тепло ее роскошного тела.

Донна Ливия улыбнулась шире. И, шире распахнув халат, откинулась на диване. Тогда Алатристе положил руки ей на бедра и стал медленно склоняться к ней.

Улица встретила меня мутноватым светом, возвещавшим, что и этот день будет таким же пасмурным и дождливым, как все предыдущие: завернувшись в плащ, я сидел на береговом камне неподалеку от того места, где малый канал впадал в большой. За спиной у меня находилась маленькая харчевенка, где подкреплялись лодочники, которые еще спозаранку начинали выгружать свою кладь в окрестностях Риальто. Минуту назад я вынес наружу высокую кружку горячего вина и ковригу свежевыпеченного хлеба и, макая одно в другое, устроил себе завтрак в надежде, что свежий воздух проветрит мне голову – чересчур замученную, чтобы можно было опустить ее на подушку. И смотрел, как тянутся мимо караваны разнообразных посудин, груженных фруктами, овощами, хворостом, слушал крики лодочников, предупреждавших друг друга о своих маневрах, и глотал размоченные в горячей жидкости кусочки мякиша. Ожесточение схватки с гондольером, ярость на капитана Алатристе уже схлынули, уступив место глубокому унынию, от хмурого утра и сырости разыгрывавшегося только пуще. Мне вдруг захотелось оказаться подальше от Венеции, от моего хозяина и от всего прочего, имевшего хоть какое-то отношение к тому, что держало меня здесь. Этот город, в моем первоначальном воодушевлении представлявшийся в чарующем блеске богатства и опасностей, на поверку оказался угрюмой, зловещей ловушкой, полем сражения, где невозможно было понять, на чьей стороне добродетель и благоразумие. Перед глазами стояла бедняжка Люциетта – испуганная, растерянная, опухшая от слез, и образ этот рвал мне душу так, что и высказать не могу. Я по-прежнему не вполне верил в ее сознательное предательство. В сумбуре чувств я то негодовал, убежденный в ее невиновности, то соглашался с тем, что проступок все же был, то начинал подыскивать ему самые замысловатые оправдания. Клянусь вам, господа, чем угодно, что будь я полным хозяином себе и планам своим, да не связывали бы меня с капитаном Алатристе и прочими моими товарищами узы верности родине и солдатскому ремеслу, не колеблясь и не мешкая, оставил бы Венецию – и, ей-богу, плевать мне было бы на то, чем и как кончится авантюра, приведшая меня в этот город.