Нестор Летописец - Андрей Михайлович Ранчин

текста является пространная молитва Феодосия-игумена, следующая за рассказом о переселении монахов из пещер на поверхность земли, в новые кельи, и содержащая сквозные мотивы Жития: оставление родителей и служение Богу, плач и пост, путь к Господу.

Житие Феодосия также строится на принципе преодоления времени, временного плана бытия. Имя преподобного, данное, как пишет Нестор, еще при крещении, указывает предназначение младенца. Этот путь прозрел крестивший его священник, выбрав ему имя. Путь этот уже как бы состоялся в иной, высшей реальности, в провиденциальном плане бытия.

Таким образом, текст Жития, несмотря на внешнюю фрагментарность[326], выстроен достаточно продуманно[327]. Нестор варьирует различные приемы, чтобы выразить святость Феодосия; многообразно украшает текст, создавая ощущение его необычайной искусности и риторического совершенства. По-видимому, Нестор сознательно стремился создать текст, достойный прославляемого печерского игумена и ни в чем не уступающий греческим образцам, если не превосходящий их.

Сведения о Феодосии книжник находил в рассказах пожилых монахов, знавших святого: Феодосиева келейника Илариона и келаря{80} Феодора, от которого Нестор узнал историю детства святого: о ней Феодору поведала мать преподобного. В ссылках на рассказы свидетелей и очевидцев нет ничего необычного для агиографии: они встречаются, например, у Кирилла Скифопольского. Но вместе с тем пытливое внимание к фактам, к деталям словно бы выдает в авторе Жития будущего (или уже «действующего»?) историографа. Иногда указание на присутствие очевидца при событии превращается в Житии в своеобразную художественную мотивировку: «Нестор ‹…› не мог быть свидетелем кончины святого, но русский агиограф находит художественный выход — вводит точку зрения очевидца: брат, прислуживающий Феодосию, проделывает в двери кельи скважину и наблюдает за происходящим»[328]. Монах, наблюдающий за Феодосием, очевидно, не рассказал книжнику об увиденном: никаких ссылок на беседу с ним в Житии нет. К тому же Нестор описывает физическое состояние умирающего игумена, который то коченеет от холода, то мучится от жара («зимѣ възгрозивъши и огню уже лютѣ распальшу и»[329]). Сторонний наблюдатель ничего этого знать не мог, а для житий такая детализация нехарактерна. Сцена, представленная как достоверная, слегка преображена с помощью домысла. Но от этого не теряется ощущение ее подлинности.

Также перо агиографа, вероятно, добавило выразительные штрихи к рассказам Феодосиевой матери, о которых автору Жития поведал келарь Феодор. «Мать, конечно, могла рассказать, как она догоняла сына, и даже упомянуть, что била его, но подробности о том, как „мати… имъши и́ за власы, и поврьже и́ на земли, и своима ногама пъхашети и́“ и уже дома, „гнѣвъмь одрьжима“, продолжала „бити и́, дондеже изнеможе“{81}, т. е. до собственного изнеможения — такого рода живописание придется отнести на счет авторства Нестора», — убедительно предположил А. А. Шайкин, заметивший, что так о противостоянии святого и его родных в житиях еще не писали[330].

Обилие «общих мест», характерных для традиции монашеских житий, вовсе не свидетельствует о том, что Нестор лишь в малой степени опирался на устные рассказы. Во-первых, жизнь разных людей вообще во многом если не банальна и однообразна, то похожа, и повторяемость — ее закон. Предсказуемы и реакции на сходные обстоятельства и поведение, обусловленное одними и теми же мотивами. Нестор пишет о серьезности святого, проявляемой им еще в детстве: Феодосий избегал игр со сверстниками, размышляя о божественном. Это, конечно, топос[331], причем известный не только житиям: еще античная литература создала образ мудрого ребенка, дитяти-старца[332]. Однако разве не мог непохожий на других мальчик вести себя так на самом деле? Тем более не противоречат реальности «общие места» наподобие аскезы Феодосия, ограничивавшего сон и предававшегося молитвам. Ведь жития служили моделями, по которым монахи строили жизнь, говоря словами поэта, «делали ее». Если агиограф Нестор подражал более ранним житиям, то его герой — описанным в них подвижникам[333].

Нестор в Житии Феодосия Печерского обнаруживает свое присутствие, свое «я» чаще, чем в «Чтении о Борисе и Глебе»: использование форм первого лица акцентировано: «Эта „перволичность“ Несторова текста очень показательна — тем более, что она, строго говоря, вовсе не вытекает из структуры житийного жанра», — заметил В. Н. Топоров, выделив «иногда даже подчеркнутые перволичные обороты (вплоть до „я, Нестор“)». За грамматикой стоит смысл: «подчеркнутость личного участия, личной ответственности» книжника, беспокойство о сохранении памяти о Феодосии[334]. Но, помимо этого, конечно, еще и осознание себя как автора, писателя, хотя и не в привычном для нас смысле, не как литератора-беллетриста. Нестор не сообщает, что написание Жития было поручено ему игуменом Печерской обители, хотя, вполне вероятно, жизнеописание Феодосия он составлял для его церковного прославления, и этот труд едва ли был предпринят только по его личному желанию. Кирилл Скифопольский, автор Жития Саввы Освященного, которому Нестор подражал и из которого даже заимствовал отдельные фрагменты, сообщал, что его к работе над житиями Евфимия и Саввы сподвигнул совет-настояние некоего духовного лица[335]. Если в случае с Нестором обстоятельства были таковыми же, но он об этом умолчал, — перед нами свидетельство, сколь высоко русский книжник оценивал свою роль в решении написать о жизни преподобного Феодосия. Нестор чувствовал и осмыслял себя прежде всего как писателя, автора. В смиренном признании автором Жития своих недостоинства и неумения можно увидеть не просто «общее место» агиографии, а еще и беспокойство книжника, не уверенного до конца в собственных способностях, но надеющегося исполнить свое назначение[336].

Кротость, смирение и тихая мерность, чуждая экстатических переживаний и действий, — вот те черты Феодосия, которые были близки автору Жития. Как писал Г. П. Федотов: «В лице первого древняя Русь нашла свой идеал святого, которому оставалась верна много веков. Преп<одобный> Феодосий — отец русского монашества. Все русские иноки — дети его, носящие на себе его фамильные черты. Впоследствии в русском иночестве возникнут новые направления духовной жизни, но никогда образ св<ятого> Феодосия не потускнеет. Труд Нестора ложится в основу всей русской агиографии, вдохновляя на подвиг, указывая нормальный, русский путь трудничества и, с другой стороны, заполняя общими необходимыми чертами пробелы биографического предания. ‹…›

Всё это сообщает Несторову житию исключительное значение для русского типа аскетической святости»[337].

Глава пятая, читать которую не обязательно. Как создавалась «Повесть временных лет», или Немного текстологии

Начну с анекдота. Урок в классе. Учительница пишет на доске слово «летописец» и спрашивает класс: «Дети, что это значит?» Короткая пауза, затем ученики хором отвечают: «Лето закончилось. Совсем».

Но если часть детей до поступления в школу и не знают, что такое летопись, на уроках им об