Летящий и спящий - Генрих Сапгир

А давно уже день стоит — просто ночь для удобства днем считать стали, все равно светло. Мама по улицам бегает — большая, розовая — и хлеба нет, то есть он есть — вот, в булочной продается, на полках белые булки и кирпичики черного лежат, а купишь — ничего в руках: ни белого, ни черного — ужас, настоящий кошмар наяву. А кукла стоит у стены, усмехается алыми губками.

«Вот ты какая! — схватила ее Кукла-хозяйка и стала трясти. — Мало того, что свою мамочку съела. Отдавай хлеб в ладони. Не то вызову по телефону бульдозер, он тебе голову отрежет».

Стала кукла расти, расти. Как большая розовая башня телевидения стала. Полетели с башни булки и кирпичи — все бегут, ловят, радуются. А Кукла ловить не стала и своей маме строго-настрого запретила: нечего перед этой куклой-башней унижаться.

Тут несчастье случилось: упал кирпичик на симпатичного щенка, отдавил ему хвостик. Заскулил, заплакал щенок. Бросилась к нему Кукла, подхватила на руки: «Лучше бы мне тебя купили вместо этой вредной куклы, которая свою мамочку съела, которую подъемный кран спать уложил, которой во сне голову отрубили, которая сделала так, чтобы хлеба не стало, и которая теперь розовая башня, она нам всем хлеб дарит, а мы его брать не будем!»

И пошли они вместе: Кукла-девочка и щенок, не оборачиваясь.

Правда, после этого, говорят, щенка хулиганы утопили — вот беда-то, горе! — а Кукла тоже выросла, но это уже потом — после сказки. Выросла девочка, большая, розовая, мамочке своей на несчастье.

А телевизионная башня до сих пор стоит — некому ей голову отрезать. Где же такой выше неба бульдозер найдешь?

ПОДВИГ

Это еще в прошлую войну было. Или в позапрошлую. Лежали наши солдаты в окопе — или в чем там они еще лежали, защищали солдаты родину — или, может быть, чужую родину завоевывали — не знаю, но было, зашел между ними спор, кто какой подвиг может совершить.

Один уже бывалый солдат, бывало усмехнувшись в бывалые усы, сказал: «Была бы баба подходящая, я бы не один подвиг сейчас совершил».

Спорить с ним не стали, только молоденький такой с ясным взором солдат-подросток, какие бывают из деревенских, произнес: «Если на спор, я сейчас два языка возьму».

И пополз, а может, побежал, а может, запрыгал во тьму ночи, а может быть, в ясный день. Все тихо тогда на фронте было, слышно было, как кузнечики стрекочут, а может, цикады, а может, пулеметы вдали — все равно приятно…

Ждут, покуривают. Возвращается, однако.

«Где же твои языки?» — спрашивают.

«А вот», — говорит. И показывает: действительно, в солдатском зеленом котелке — два языка свежих да пара глаз, как яйца куриные.

«А зачем глаза?» — спрашивают.

«Языки нам про врага все расскажут, а глаза к нему дорогу покажут», — отвечает без запинки смекалистый солдатик.

«Молодец, совершил свой подвиг, — похвалил его наш лейтенант. — Тогда я сейчас тоже подвиг совершу, всех в атаку подниму».

Его на смех подняли: «Врешь, не поднимешь».

«А вот и подниму!» — азартный такой был.

И подвигнулся. Стал он, бедный, трудиться, солдат в атаку поднимать. А те не поднимаются — кто интересную книжку читает, кто газету на незнакомом языке просматривает (на фронте с чтивом трудно было, вот и читали, что отберут у противника), а кто и вовсе письмо из дома читал-читал и не заметил, как там очутился — под одеялом, жена мягкая, горячая под боком. Кто же это будет из домашней постели прямо в атаку подниматься? «Да иди ты, — говорят, — лейтенант, сам куда-нибудь в атаку». Мягко говоря.

Рассердился наш герой. Выскочил из блиндажа или из казармы, или из хода сообщения — ну из чего-нибудь да выскочил. Кричит: «Держитесь, гады!» — и бросает в казарму, в блиндаж, в подвальный этаж или в темную яму — все равно куда — дымовую шашку, гранату или просто забористое татарское слово — и не успело это там разорваться, как весь взвод оттуда выскочил и построился. А того, который дома под периной лежал, прямо за тыщу километров пронесло и босого на снег шлепнуло. Сидит — ничего не понимает, в руках большую соленую рыбу держит, с собой прихватить успел.

Смотрит противник: рвануло в наших окопах. «Что же, — думает, — у них рвануло, а у нас — нет». Глядим, рвануло и у них.

Пошли у нас телефонные разговоры по всем проводам.

«Дайте огоньку!»

«Даем огоньку!»

Большую «козью ножку» наши артиллеристы свернули, в небо газетным раструбом уставили. Трещит наша махра, большими красными искрами стреляет.

Но и они тоже нам прикурить дали. Длинную сигарету «Мальборо» через колючие заграждения и ничейную полосу к нам протянули. А «Мальборо», известно, сильно дымит. Плохо нашим солдатам приходится — особенно некурящим. Кто винтовку выронил, на бруствер сел, откашляться не может. Кто в дыму бродит, как в тумане, командира ищет. А кто кайф ловит раскрытым ртом и глаза закрыл — все плывет и воронкой закручивается.

А лейтенанту — молоденький был — хуже всех. Затянуло его в затвор орудия и вытянуло через дуло вверх. Висит лейтенант над полем военных действий, как небо. Тут уж что хочешь делай, если ты небо. Подул он — дым развеялся. Приказал — солдаты в атаку пошли.

Сначала неохотно шли, потом приободрились — побежали. Потому что открыл противник огонь нешуточный. И навстречу ящики полетели. Здоровенные ящики и картонные коробки, только в небе свистят, попадет — сразу убьет. Ударится ящик об мерзлую землю — и разлетаются во все стороны шапки, дубленки, платья, костюмы, парфюмы, цветные зонтики, даже видеомагнитофоны. Всю землю усеяло, давай подбирай. И бутылки виски и банки пива валяются. Сначала боялись, а! была не была, схватил — не заминировано.

Взяли наши первую линию, вторую взяли, а третью брать не хотят.

— Возьмите!

— Не возьмем!

— Берите, если отдаем!

— Да, не надо нам! Устали, объелись, обпились, трофеи некуда девать.

А они навязывают, насильно суют:

— И город наш самый главный возьмите.

Вот привязались! Нет, не отстанут, видно. Пришлось главный город брать, да в руках не удержали: слишком большой и тяжелый — все обратно отдали. Хорошо, что не уронили.

Так всегда у нас в истории. Все подвиги совершаем. Наберем, как на рынке, сгоряча, по дешевке, что набрали, не смотрим — а там одна ерунда, и не нужно это нам, лишнее — все назад отдавать приходится.

Но это, можно сказать, досужие рассуждения, а лейтенант подвиг совершил. И орден ему дали, а может, ордер на новую квартиру, что тоже неплохо для лейтенанта. Ветераны, правда, до сих пор обижаются: зачем в атаку поднял, книжку или газету там не дал дочитать — на непонятном языке, зато вроде детектива: до последней строки «кто убил» так и не догадаешься, а может, не убил — пошутил только.

Да, если бы люди так и воевали: «Чего лежишь? — да не убил я тебя, пошутил только». А тот не встает: руки-ноги от смеха скрючило и челюсть вбок вывернуло. «Ну и шутки у тебя, боцман…»

Кстати, многим может показаться неясным, почему боцман, то есть лейтенант, рыбу в блиндаж бросил? А может, и не бросил, а поймал. Так ведь у любого рыбака спросите — чем рыба больше, тем рыбалка удачнее.

ИВАН, РОДСТВА НЕ ПОМНЯЩИЙ

За городом Иваном кладбище было — старое Иваньково, куда ни посмотришь: памятники, кресты — все иваны лежат еще с довойны; за кладбищем речка Иванка — с детства иваны обоих полов голяком купались — холодная.

Жил Иван в поселке Ивантеевке, в самой середке добротных домов — вся родня кругом — иваны, в случае чего в обиду не дадут. Собак его все ваньками звали, котов — ванюшами, борова звали Иванушкой, знатный хряк.

Однажды и говорит Иван своей Ивановне:

— Хочу в хозяйство «оппель-ивана» купить. Все иваны вокруг в «мерседесах» гоняют, одни мы безлошадные.

— Возьми Ивана-свояка с собой, — забеспокоилась Ивановна. — Ты же у меня, известно, Иванушка-дурачок. Ох, возьми Ивана-свояка, не пожалеешь!

— Обойдется, — сказал Иван. Упрям был, как все иваны.

А в городе Иване — на хазе, на малине, в грязи — не на виду золотой человек объявился — Большой Иван. А Большому Ивану большое плаванье полагается. Да и что говорить, крутые иваны были в банде. Взять Ивана на мушку, сесть в его новенький «Иван» и где-нибудь в подпольном гараже разыванить машину на мелкие иванчики было для них одно удовольствие.

Автобус, битком набитый иванами с Ивантеевки, шел, покачиваясь, по Ивановскому шоссе. Мимо мелькали провинциальные облезлые дома, новые пятиэтажки-неваляшки, храм Ивана Предтечи — под склад занятый. Грел Ивана бумажник в нагрудном кармане пиджака — сорок тысяч иванов до одного иванчика.

Перед театром имени Ивана Франко стоял памятник Ивану Грозному. По площади имени Ивана Тургенева ходили местные иваны и на памятник Ивану Грозному не смотрели. Здесь за углом и остановился автобус из Ивантеевки.