Багровые ковыли - Виктор Смирнов

А на том берегу что-то погромыхивало, двигалось, лязгало. Красные не спали, готовились. Слащев знал, что лучшие свои части они снимают с польского фронта и направляют сюда, к Днепру. Странное чувство охватывало генерала: в глубине души он желал победы большевикам, которые схватились с Польшей, а по сути – со всей Европой, пославшей Пилсудскому лучших советников, сотни самолетов, бронемашин, пушек, пулеметов. Пусть большевистская, но все-таки это была русская армия, которая вела справедливую войну, после того как от России, пользуясь ее слабостью, отторгли огромные земли.

И он здесь, в глубоком тылу, вдали от польско-советского фронта, отнимает у красных их лучшие силы и обязан использовать все свое умение, талант (да, талант), чтобы подарить победу Пилсудскому.

Подлая судьба, мерзкий путь!..

Дикой резью схватило живот. Вот так высокое соседствует с низменным. Куда уйдешь от болезни? Он заспешил в огражденную плетеным забором уборную. Желудок был пуст: вот уже три дня он почти ничего не ел, не мог. Но резь пронизывала все его тело, как будто стремясь вывернуть наизнанку кишки. Когда боль немного стихла, он провел рукой по животу и ощутил, как ладонь стала липкой и скользкой от крови и сукровицы. От напряжения открылась старая рана на животе. Хотя какая старая? Весенняя, полученная в те дни, когда он отстаивал крымские перешейки от Тринадцатой армии Иоганна Пауки, настойчивого, но не очень умного латыша. Три пули, выпущенные из «максима», пробили легкие и живот. Но генерал отказался от госпиталя: шли решающие бои. И он лечился, лежа в полуразрушенной хате, и одновременно руководил своим корпусом. Нина ухаживала за ним, была его врачом, сиделкой и другом.

Легкие зажили хорошо, а вот на животе то и дело возникала фистула – отверстие, как у павловской собаки, – из которой выделялась кровь и еще черт знает что. Так он и довоевался до Каховки.

У Слащева не было сил подняться на ноги. Но Нина, видимо, давно уже вышла из хаты и, незамеченная, следила за ним. Услышав стон, прибежала. Помогла ему встать, застегнула брюки. Между ними уже не было ничего, что могло бы показаться постыдным. Военная любовь. Как это не похоже на те романы и очерки о прекрасной, романтической любви между офицером и барышней, что печатались в первое время Великой войны в журналах.

– Открылась? – спросила Нина.

– Открылась, подлая. Мать…

Она помогла ему добраться до скамейки у дома, усадила. Не хотела будоражить подчиненных. «Юнкер Нечволодов» все понимала. Известие об открывшейся у командира ране – не лучшая новость накануне боев.

Принесла бинты, тампоны, тазик с водой, растворы в пузырьках. На ощупь, умело, промыла живот, перебинтовала. Прошептала:

– Если невмоготу… я принесу. Или потерпишь?

Он понял, что она имела в виду: кокаин или морфий. Весной, когда боль не давала ему возможности командовать юнкерами и наспех собранным ополчением, он пристрастился к наркотикам. Уход боли и ощущение неожиданной легкости, полета приводили, ему казалось, к неожиданным и очень удачным решениям. Наркотики давали ему возможность, держась за живот и ощущая, как течет из пробитых легких кровь и пузырями вскипает на губах, ходить в атаки в первых рядах.

Но он знал, что наступит момент, когда наркотики приведут его от высшего озарения к грубым ошибкам. Потому что дозы все увеличивались. Он нашел в себе силы отказаться. Сейчас генерал твердо сказал:

– Не надо.

Нина обняла его, и в ее близости он ощутил и сочувствие, и гордость за него. Он поцеловал ее руку, пахнущую риванолом.

– Мы победим, – сказала она тихо. – Мы, белые Нечволодовы, побьем красных Нечволодовых, хоть они и большие генералы… А потом ты уйдешь в отставку, и мы будем жить в небольшом домике в Севастополе или Ялте, и я рожу тебе еще одного…

Слыша их шепот и не желая мешать, часовой отошел подальше. Неожиданно он насторожился, вскинул на руку винтовку.

– Стой! Пароль!

Слащев по свистящему шепоту узнал Шарова – начальника разведки и контрразведки. Жизнь у капитана была совиная, ночная. В темноте он отсылал группы на ту сторону, в темноте встречал возвращающихся с правого берега агентов. Странная личность Шаров – порождение Гражданской войны. Никогда не требовал денег на оплату своих многочисленных шпионов. Знал, что не дадут. Романовских или валюты нет, а «колокольчики» (семьдесят штук за царский рубль) годятся разве что для уборной.

Но тем не менее его личная касса никогда не пустовала. Как он раздобывал деньги и ценности, оставалось только догадываться.

У Шарова и глаза были совиные. Различил в темноте фигуры Слащева и Нины.

– Здравия желаю, ваше превосходительство, – просвистел он.

Слащев осторожно снял с плеча руку Нины. Сказал как можно мягче:

– Мы тут немного побеседуем, – и, обернувшись к часовому, жестко добавил: – Юнкер, ступайте на улицу!

Нина, вздохнув, проведя ладонью по щеке своего генерала, тихо ушла. Шаров присел рядом. Был он маленький, округлый, совсем незаметный. Когда нужно было, прискакивал, как шарик, и приглашать не надо было: сам знал момент. Слащеву казалось, Шаров следит за ним, чтобы иметь на всякий случай, для шантажа или для иного дельца, нужный материал. Ведь странно: суровый Врангель отдавал Шарова под суд – и не за что-нибудь, а за мародерство. И простил.

Интересно, за что такая милость?

Капитан выждал минуту, словно чувствовал, что генерал собирается с мыслями и одолевает то чувство неприятия, которое вызывает у него начальник разведки. Шаров знал, что к нему относятся – как бы это помягче выразиться? – неблагосклонно. Вояки – моралисты, рыцари, сторонники открытой схватки, а он, Шаров, что поделаешь, шпион. Рыцарь плаща и шпаги. Так это принято называть.

Ничего, вот окажутся они в изгнании – а они, судя по развивающимся на фронтах событиям, окажутся там – без погон и чинов, тогда и выяснится, кто есть кто.

Впрочем, Слащева капитан уважал и служил ему не за страх, а за совесть.

– Красные опять сменили командующего Правобережной группой.

– Третий раз за месяц, – буркнул Слащев.

С тех пор как войска Врангеля вошли клином в занимаемую Тринадцатой армией Северную Таврию, большая часть красных вместе со штабом отошла за Днепр в районе Каховки и стала называться Правобережной группой.

Шаров помолчал, ожидая, когда Слащев спросит: «Кто же теперь?» Хороший вопросик… Вчера сменили командующего, а сегодня Шаров должен дать ответ, как будто он сидел в штабе у красных под столом. Капитан не спешил с рассказом. Не просто доставались ему сведения, не просто надо было их и выкладывать. У каждого его слова была своя цена.

– Кто же у них теперь? – спросил Слащев как бы невзначай.