Баланс столетия - Нина Молева

Исполнители и радетели — при всем внешнем сходстве разница между ними в тех условиях выживания культуры имела особое значение. Исполнители подчинялись любому приказу по принципу «куда денешься!». Но не усердствовали. Подчас даже могли покачать головами, когда начальство впадало в крайность: «Ну, зачем уж так!» Даже в душе огорчиться. Даже — предел свободомыслия! — посетовать в уголке на времена и службистские нравы. Любая кампания отрабатывалась ими от звонка до звонка, ни секундой больше, с благим и неизменным стремлением вернуться скорее к спокойному существованию.

Радетели — радели. И в ходе кампаний — когда занимали места в первых рядах, всегда хрипнущие от злобных воплей. И после их окончания — ничего не забывая, постоянно напоминая, не жалея сил на соблюдение «идейной стерильности», обеспеченной только в страницах пресловутой IV главы «Краткого курса истории ВКП(б)».

Для радетелей не существовало ни времени, ни обстоятельств, ни ошибок, ни смены начальства. «Руководство» оставалось для них единым, неделимым и главное — непогрешимым. Нижайшие поклоны в адрес каждого высокого «места». Безоговорочное послушание. Сладострастное ожидание свиста вымечтанной начальственной нагайки. Они были почти правы, утверждая личную незаинтересованность в доносах, заявлениях, письмах «в инстанции» и в печать — все «ради идеи». Почти — потому что в действительности это всегда была всепоглощающая месть обществу за свое несостоявшееся человеческое (с большой буквы!) существование, за трусливый, но представлявшийся таким удобным, выгодным и безопасным отказ от чувства собственного достоинства, от позиции в жизни. Керженцев умел «лепить» таких людей.

«В чем дело? Чего тянете? Где нагод? Давайте еще хогы! Два! Тги! Тгидцать тги! Какая газница, что газные? Пги чем здесь хогмейстегы? Дети должны петь сегдцем, одним сегднем — ведь их будет слушать Сталин! Слышите, сам Сталин!»

Через день на сцену Большого театра выйдут 700 хористов. Оркестровая яма не сможет вместить всех музыкантов. Всенародное торжество! И уже за кулисами во время показа фильма начнут распространяться волнующие рассказы о том, сколько сил враги народа и вредители употребили на то, чтобы вот этого замечательного — юбилейного! — фильма не было.

Положим, незадолго до съемок режиссер Михаил Ромм был уволен со студии — расплата за фильм «Тринадцать». Единственным условием восстановления стало создание фильма по сценарию Алексея Каплера «Восстание» — Сталин выбрал для него новое название: «Ленин в Октябре». За два месяца. Все остальные киномастера отказались от темы и от условий. Даже исполнителя роли Ленина Бориса Щукина Театр Вахтангова, где актер работал, не собирался отпускать на съемки. Согласие Ромма означало почти круглосуточную работу, фактическое переселение в павильон, где для него и Щукина были поставлены специальные кресла. Отныне оба находились под особой охраной НКВД.

Появившиеся в одно прекрасное утро на стене за креслами кровавые отпечатки гигантских ладоней спешно закрасили до прихода слишком впечатлительного Щукина. В коробке с только что отснятой пленкой, которая хранилась в закрытом шкафу, оказалась безнадежно испортившая ее замазка. Не менее тщательно оберегаемые новые американские объективы для съемочных камер были разбиты. Съемку пришлось вести со светом из собственных лихт-вагенов: кабель студии кто-то вывел из строя. Последней каплей стал подпиленный металлический брус над креслом Ромма. Случайно вставший на него человек легко обломил махину.

Оставался единственный путь — охрана из собственных сотрудников. Только после ее появления съемки удалось благополучно закончить. Виновных органам найти не удалось. Наглядное свидетельство разгула антисоветских сил, которым и противостояли массовые аресты, состоялось.

Чугунная решетка перегораживает переулок. Перехваченные цепью ворота. Проходная с дымком от вечно раскаленной буржуйки и человеком в гимнастерке: «Пропуск!» Красная книжечка с именем, первой в жизни фотографией «для документа», круглой печатью и размашистой подписью самого директора Городского дворца пионеров.

Сравнивающий взгляд. Неохотное: «Проходи!» Рядом не может быть никаких приятелей, знакомых, разве что один (!) из родителей по предъявлении удостоверения личности.

От ворот узенькая, протоптанная тропинка влево — к двухэтажному особняку. Станция юных техников. Направо — расчищенная аллея к нарядному дому (еще бы — творение самого Романа Клейна, строителя Музея изобразительных искусств!).

Старые липы. Заснувший фонтан. Парадный вход с угла, как всегда в Москве, закрыт. Проходить надо через низкие боковые двери. Крутая лестница в полуподвал. Гардероб. Столовая. Молочный буфет в «Ледяном гроте» с бутафорскими сосульками. В башенке ступени на верхние этажи, где все размечено по часам и минутам, как идеально отлаженный механизм.

Группа знаменосцев. Два раза в неделю они чеканят шаг, разучивают команды, повороты. Группа горнистов — без них невозможно ни одно торжество. Хор. Танцевальная группа. Художественное слово. Все слагаемые партийных праздников, которые теперь будут нуждаться в участии «достойной смены».

И еще оркестр. Простой и неаполитанский. Солисты так называемых оригинальных жанров, вроде модного в предвоенные годы художественного свиста под аккомпанемент рояля. Костюмерные. Гримерные. Полный, но уже взрослый штат всех вспомогательных цехов собственного театра на шестьсот мест (партер и балкон!). Сцена с вращающимся кругом, поднимающимися и опускающимися декорациями. Расписание концертов и спектаклей на каждый день. В зрителях недостатка не было — билеты распределялись по школам города как награда. Только мало кто знал, что назначение Городского дворца пионеров — не дарить счастливое детство и не развивать таланты, а делать чудеса. Идея потемкинских деревень бессмертна.

Селекция не знала ни жалости, ни сочувствия к детским переживаниям: только лучшие, только те, с кем предстояло меньше работать, кто эффектнее смотрелся и, само собой разумеется, получал одобрение «руководства». С безупречными анкетами. С еще не репрессированными родителями — если арест отца или матери случался, отстранение от участия в спектаклях было неминуемым. Без родственников за границей. С хорошими школьными отметками. Снисхождение было только к одежде: нуждавшимся на выступления выдавалась концертная форма и обувь, возвращения которой ждали за кулисами костюмеры.

К занятиям по расписанию прибавлялись бесконечные репетиции. Выступать приходилось часто. О перегрузках и пределах выносливости ребят не говорил никто. Конвейер набирал скорость, и отойти от него не представлялось возможным. Простая детская болезнь, каприз (а почему бы и нет в 8–12 лет?) или усталость рассматривались как политическая позиция родителей или педагогов.

Панически боялись старшие и — очень скоро начинали понимать младшие. Колонный зал Дома Союзов, Большой театр в дни партийных торжеств. Огромные залы дворцов культуры, собирающие тысячные аудитории. Даже Клуб НКВД на Лубянке, где из единственной вырезанной в стене, высоко над зрительным залом, ложи благоволил смотреть детские выступления маленький засушенный человечек с ярко-голубыми льдинками пустых глаз — сам Ежов.

Комбинат по подготовке торжеств на все случаи жизни и в любых условиях. Роль педагогов, постановщиков кончалась у подъездов зданий, где проходили выступления. Ребята имели допуск там, где на него не могли рассчитывать взрослые, всегда остававшиеся под подозрением. Последний прогон в театре Городского дома пионеров. Последние профессиональные напутствия. И автобусы, где вступали в свои права так называемые воспитатели из числа пионерских вожатых. Подчеркнуто вежливые, всегда ласковые. Говорящие тихими голосами. И успевавшие услышать каждое нечаянно вырвавшееся слово, заметить гримасу неудовольствия, за которую принималось даже простое выражение усталости.

Вероятно, это напоминало Средние века с их институтом ученичества. Или крепостной театр, где взрослели в десять и судорожно начинали искать выход в тринадцать-четырнадцать лет. Потемкинские деревни со стороны кулис — такое по силам выдерживать взрослым, не детям. Но «вундеркиндизм» прочно охватил всю Страну Советов. Критики взахлеб писали о юных дарованиях, забывая о творчестве настоящих мастеров. Бессмысленная техника музыкантов-инструменталистов спокойно подменяла смысл и чувство подлинного прочтения произведения.

Замечательный пианист профессор Константин Игумнов как-то сказал ученикам: «Это не глупость и не неграмотность — это расчет. Дьявольский по своей цели. Подменить истинную русскую культуру массовым, если хотите, рыночным ее подобием». — «А результат?» Игумнов пожал плечами: «Человек без искусства легче теряет свою личность. А речь идет именно об этом. Оглянитесь вокруг: разве не понятно?» — «Но, может быть, та же самодеятельность дорастет…» — «Не дорастет никогда, потому что единственный ее смысл — самовыражение в общем незначительной человеческой сущности. Сущности обывателя, который всегда доволен собой и всегда пытается утвердить свое пустое и жалкое „я“».