Принцип мести - Сергей Зверев

Я попросил Ирокеза подежурить возле спящего Игнатия. Индеец без лишних слов согласился. Даша, несколько удивленная и чуть раздосадованная тем, что это ответственное дело было перепоручено другому, вопросительно взглянула на меня.

– У Игнатия много недоброжелателей. Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось.

– Но я же буду рядом! – воскликнула Даша и обиженно надула губки.

– Я не хочу, чтобы что-нибудь случилось с тобой.

Конечно, мне пришлось покривить душой, объясняя ей причину моего странного, с ее точки зрения, выбора, но рисковать я не имел права. «Со страхом и трепетом свое спасение содевайте», – учил Господь неразумных филиппийцев. Безумство храбрых здесь было неуместно.

– Ты куда? – спросила Даша.

– Когда нет тебя, из твоей чашки пьют воду цветы, – ответил я стихами, чувствуя себя по-китайски легким, по-японски образным и по-русски загадочным.

Она сочла это объяснение достаточным и, как всякая флиртующая женщина, отнесла его многоструйный смысл к категории скрытых любовных признаний.

Я вышел из номера. Отель был наполнен праздными туристами и девицами нетвердых моральных устоев, тайскими мальчиками-птицами, выпущенными на волю из золотых клеток, и дурными предчувствиями. Мне казалось, еще немного, и этот пресыщенный покой будет взорван изнутри, как погрязшая в утонченных наслаждениях, грубом разврате и вызывающей роскоши Римская исперия. В это логово, как динамит, был заложен Игнатий, а детонатором служила его искренняя непоколебимая вера.

Его чуть не постигла участь первых христиан. Я не ренегат и вероотступник, но, по-моему, лучше на некоторое время спрятаться в кустах, чем быть растерзанным львом.

Спустившись на фуникулере к подножию горы, я направился к пещере, где лежал мой друг – мертвый лжепророк или еще не воскресший мессия. Кажется, никто меня не видел. Крест стоял на том же самом пригорке, так же непоколебимо, как в свое время на Голгофе. Мерещилось, будто Илия по-прежнему на нем. Я разобрал камни, которыми завалил вход в пещеру утром. В том ли порядке они были уложены? Этот вопрос, на мгновение мелькнувший у меня в голове, улетучился, как только я пробил в рукотворном завале первую брешь, из которой на меня пахнуло сыростью грота, запахом крови и неотвратимостью смерти. Я вошел в пещеру и остановился, чтобы привыкнуть к полумраку после яркого дневного света. Илия лежал на выступе скалы – там, где я его оставил. Прежде чем проститься с ним, мне следовало решить для себя вопрос, надо ли предавать его тело земле, а смерть огласке. Я не знал, какова воля усопшего и что бы он предпочел – христианский обычай или какой-либо иной. Я не знал, как провожают в последний путь исламохристобуддистов. Я не знал, подвержена ли его плоть тлению или, подобно плоти архатов, она неразложима. В итоге мне более всего пришлась по душе мысль оставить все, как есть: пусть эта пещера станет его последним прибежищем, природным склепом, в котором Илия обретет наконец желанный покой. Единственное, что надо было сделать, – перенести его тело вглубь, положив его, как в гроб, в скалистую нишу. Там, вне пределов тесной могилы, ему легче будет воскреснуть, рассудил про себя я, хотя и не верил в это. Просто в подобном образе действий, как мне казалось, проявлялось уважение к личности покойного, к его убеждениям и вере, к высшей человечности, носителем которой он, несомненно, был.

Я бережно, но не без усилия приподнял Илию за плечи и услышал характерный хлопок. Преодолевая ужас, сковавший все мое существо, я заставил себя повернуть голову направо – туда, куда уходила стальная нить растяжки. Дальнейшее мне было слишком хорошо известно: еще четыре, всего четыре (уже меньше!) секунды, и прогремит взрыв. Оттолкнувшись ватными ногами от каменистого дна пещеры, я, как во сне, взлетел, потом все смешалось и закружилось перед глазами в бешеной карусели, и я покатился под откос. Разрыв гранаты не оглушил меня, но утробный грохот рухнувшего от взрывной волны свода заставил содрогнуться. К счастью, осколки не причинили мне вреда – лишь тупо ныла ушибленная при падении на камни спина и саднил разодранный в кровь локоть. Страха во мне уже не было: по-видимому, он переплавился в чистейшую, самой высокой пробы ярость. Я готов был разорвать любого, кто вздумал бы сейчас не то что взять меня на мушку, но даже просто спросить, который час. Однако никого рядом не было. Я имел дело с дилетантами: у того, кто установил растяжку, не хватило ума вывинтить из гранаты пороховой замедлитель и ввернуть мгновенный детонатор, чтобы взрывное устройство сработало без задержки.

Дело приобретало скверный оборот: теперь я мог быть уверен, что Илия – не последняя из намеченных жертв. Были ли это люди Богуславского, по тем или иным причинам избавлявшиеся от потенциально опасных свидетелей, или на «тропу войны» вышли чеченцы, тихой сапой убиравшие своих конкурентов, неизвестно. Но ответить на этот вопрос надо было как можно скорее, иначе мне и Игнатию грозила смертельная опасность. Я уже не принимал во внимание риск, связанный с участием в боях без правил; так или иначе призовые в четвертьфинале, даже в случае поражения в первом же бою, мне были обеспечены. Но до четвертьфинала я мог и не дожить.

В монастыре случился настоящий переполох. Обеспокоенные необъяснимым грохотом, монахи повыскакивали из своих бунгало и столпились перед пагодой. Потом, отрядив разведдозор, направились к пещере. Во избежание ненужных объяснений я спрятался в расщелине между скал и, пока пытливые монахи исследовали местность, терпеливо ждал. Так и не доискавшись причины взрыва (вероятно, они приняли его за какой-нибудь природный катаклизм), служители культа, среди которых были и любопытствующие из свиты стрит-файтеров, вернулись в монастырь. Пещера превратилась в груду камней, и понять, что здесь произошло, без вмешательства экспертов было решительно невозможно.

Когда все стихло, я покинул свое укрытие и, никем не замеченный, пробрался в отель. Меня видели только дежурный по фуникулеру и администратор.

– Что там случилось? – не скрывая своего испуга, спросила Даша.

– Камнепад, – буднично ответил я. – Ничего особенного.

– Ты ранен?

– Пустяки. Упал с тридцатиметровой скалы. Отделался легкой царапиной. Я часто с нее падаю, когда гуляю.

– Я тут запаслась бинтами, йодом. Дай перевяжу.

Я доверился ее ласковым рукам и дал перевязать свое предплечье. Ирокез молча наблюдал за нами из спальни, прислушиваясь к Дашиной воркотне и, очевидно, ничего в ней не понимая.

– Скажи ему, что он свободен. И поблагодари от моего имени, – сказал я, когда Даша завязала кончики бинта аккуратным бантиком. Она, как прилежная ученица, сделала дословный перевод (при этом машинально накручивая на палец колечко волос) и добавила:

– Да, чуть не забыла. Индеец просит тебя об одной услуге. Он хочет, чтобы ты подарил ему цветочную бандану.

Она имела в виду повязку, в которой я дрался с орлом. Я не собирался вешать ее на стену как трофей и, достав бандану из кармана, без сожаления расстался с ней.

Мы встретились с Ирокезом взглядами. Думаю, он, так же как и я, не хотел, чтобы наша следующая встреча состоялась на ринге.

* * *

Две недели, прошедшие после смерти Илии, не были отмечены какими-то из ряда вон выходящими событиями, но каждый день, наполненный напряженным ожиданием и предчувствием скорой развязки, тянулся нескончаемо долго. Единственным светлым пятном на фоне сгущающихся над горизонтом свинцово-серых туч было чудесное исцеление Игнатия, самочувствие которого улучшалось буквально на глазах. Стало очевидным, что вернул его с того света и помог восстановить силы отвар, приготовленный Спокойным. Мастер шоу-дао любил повторять сентенцию своего клана: прежде чем ты научишься убивать прикосновением, овладей наукой врачевания. Каждое утро он приходил в наш номер, чтобы проведать выздоравливающего и дать несколько советов по уходу за ним. Иногда, путая польские слова с русскими, он рассказывал нам о даосской технике боя и самовнушения, которой, судя по всему, ему удалось овладеть в совершенстве. От него мы узнали о существовании ударов «ядовитой руки», вызывающих не только тот или иной недуг, но и мгновенную смерть. Конечно, мне и раньше приходилось слышать о чем-то подобном, но эти обрывочные сведения и слухи о невероятных способностях шаолинских монахов я не воспринимал всерьез. Спокойный же утверждал обратное. Так или иначе, он был одним из самых грозных соперников на ринге и реальным претендентом на победу. Когда я наблюдал за его необычной манерой ведения боя, мне казалось, что возможности этого воина поистине безграничны и по уровню своей подготовки он стоит на голову выше большинства из нас. Спокойный был вторым человеком, с которым я не хотел бы драться, но, в отличие от Ирокеза, к причинам моего нежелания встречаться с ним на ринге примешивался, помимо дружеских чувств, отчетливо сознаваемый страх.