Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники - Лев Павлищев

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь…

Рассказывая моей матери о нечаянном своем свидании с Анной Петровной в Тригорском, дядя Александр говорил сестре, как Ольга Сергеевна мне передала, следующее:

– Смейся, не смейся моим предчувствиям и приметам, мне все равно, но расскажу тебе довольно странное обстоятельство: Анну Петровну я увидеть не думал, но вообрази, что в день вовсе неожиданного свидания у меня утром стал сильно чесаться левый глаз – знак, что очень обрадуюсь чему-то; после этого у меня сильно билось сердце, бросало то в жар, то в озноб. Я предчувствовал радостно, что через несколько часов увижу кого-то, а кого именно – в этом отчета дать себе не мог. Так и вышло.

Отношения свои к Пушкину покойная Анна Петровна изложила как нельзя лучше в своих воспоминаниях, напечатанных в «Библиотеке для чтения» за 1859 год; переписка же Александра Сергеевича с г-жою Керн вошла в состав и суворинского издания сочинений дяди. Повторять всем известное не нахожу надобности, но удостоверю только, что Александр Сергеевич от души ее любил. Отличаясь прелестной наружностью, непритворною веселостью, игривым умом, остроумием без ядовитых выходок (злословие для Анны Петровны было terra incognita (неведомая земля ( лат .)), эта прекрасная во всех отношениях женщина несла безропотно свою горькую долю: быть нянькой одержимого подагрой старого, несносного мужа Ермолая Федоровича Керна (он был комендантом города Риги), за которого ее выдали поневоле, когда она была почти девочкой. К сожалению, присущая ей веселость и врожденное, вполне, однако, добродушное, можно сказать, милое кокетство подавало зачастую пищу недоброжелательным, злым языкам, распускавшим об Анне Петровне ни на чем не основанные, самые неправдоподобные слухи.

Распускаемые сплетни вызвали Александра Сергеевича, который, впрочем, сильно ревновал ее и к ее кузену Алексею Николаевичу Вульфу, и к своему брату Льву Сергеевичу, не говоря уже о подагрике-муже, написать всем известное стихотворение:

Когда твои младые лета

Позорит шумная молва,

И ты по приговору света

На честь утратила права,

Один, среди толпы холодной,

Твои страданья я делю

И за тебя мольбой бесплодной

Кумир бесчувственный молю и т. д.

Гораздо более хладнокровно своих друзей относилась к подлым сплетням сама их виновница. Незлобная Анна Петровна сказала однажды Александру Сергеевичу и моей матери, как это сообщила мне последняя, следующие слова:

– Неужели, друзья мои, вы думаете, что я такая пошлая дура, чтобы не вникнуть в мораль басни: «Собаки полают, собаки отстанут»? Совесть моя совершенно чиста: никому зла не делала, не делаю, делать не буду, зла не желала, не желаю и желать тоже не стану, а кто не в мою пользу открывает широкий рот, тому от души прощаю да низко кланяюсь: большому дураку – большое почтенье!

О многоуважаемой Анне Петровне Керн, которую я знал старушкой лет весьма преклонных и уже как не Керн, а как Виноградскую, я сохранил самое приятное воспоминание, равно как и о ее втором муже, Александре Васильевиче. Она переехала в 1855 году с ним в Петербург, насколько помнится, из села Сосниц, Черниговской губернии. Живя по соседству с Ольгой Сергеевной, Анна Петровна посещала мою мать до самой кончины последней, бывая у ней еженедельно, а иногда и чаще. Старушки незаметно проводили время в беседах о минувшем, находя какую-то отраду в грустных воспоминаниях об Александре и Льве Сергеевичах и вообще о тех, о которых сказал Жуковский: «Не говори с тоской их нет, а с благодарностию были…»

Анна Петровна кончила свое долговременное жизненное поприще очень печально, подобно своему мужу. Бедность и, можно даже сказать, нищета не давала обоим покоя до гробовой доски.

Глава XVII

В описываемое мною время, в конце 1829 года, происходили у моего отца и вечерние совещания относительно издания проектированной бароном А.А. Дельвигом «Литературной газеты» на 1830 год. О сотрудничестве моего отца я уже упоминал, но главным сотрудником газеты, конечно, был Александр Сергеевич, который заблаговременно подготовлял статьи, какие именно – не знаю, упоминаю только, что орган барона Дельвига украсился в 1830-м же году обширным пушкинским разбором «Истории русского народа» Полевого, «Илиады» в переводе Гнедича, заметками «О записях Видока и Самсона» и другими статьями, известными знатокам пушкинских трудов.

Дельвиг после своего возвращения в Петербург из командировки, как он выражался, в «Хохландию», куда его посылали предаваться, по его словам, «никак не поэтическим, а совершенно чиновничьим восторгам», т. е. разбирать какое-то запутанное интендантское дело, – не был уже обременен службой, так как получил очень покойное место в министерстве внутренних дел, почему Антон Антонович мог всецело посвятить себя поэзии и продолжению издания своих «Северных цветов».

Обычной спутницей посещений Дельвига оказалась, кроме музы Каллиопы, и муза Эвтерпа: романсы его «Только узнал я тебя» и «Не говори – любовь пройдет, забыть о том твой друг желает», – возведенные именно в перл создания тем же незабвенным нашим композитором Михаилом Ивановичем Глинкой, – распевались очень усердно присутствовавшими гостями Николая Ивановича и Ольги Сергеевны, под аккомпанемент или самого композитора, или же радушного хозяина, к немалому удовольствию барона, а барон, с своей стороны, знакомил посетителей и с прочими своими стихотворениями; из них Ольге Сергеевне нравились особенно, по краткости и силе, афоризмы поэта: «Грусть», «Слезы любви» и «Смерть». Первые два произведения Дельвиг написал тогда же, в конце 1829 года. Стихи же Антона Антоновича «Пела, пела пташечка и затихла», написанные раньше и положенные на прелестную музыку соревнователем и другом Глинки Николаем Алексеевичем Титовым, – моя мать не могла слушать без того, чтобы не проливать слезы.

Упомянув о покойном Титове, романсы которого стяжали тоже общую известность, не могу не заметить, что этот композитор, родители которого были очень дружны с дедом и бабкой, был тоже одним из частых посетителей описываемых мною вечеров.

Заканчивая изложение событий за 1829 год, перехожу к воспоминаниям за следующий, 1830-й, к первым числам января которого относится случившееся на одном из вышепомянутых вечеров таинственное происшествие с супругой Дельвига, Софьей Михайловной, рожденной Салтыковой, происшествие, о котором рассказала мне мать с малейшими подробностями. Я записал его в мой «Дневник», не придавая, впрочем, этому случаю особенного значения, как плоду расстройства нервов жены друга моего дяди, а если решаюсь привести его здесь, то потому, что описываемый случай имел место в присутствии дяди Александра, которым все интересуются; кроме того, моя мать, порою тоже суеверная, считала сверхъестественное явление, постигшее баронессу Дельвиг, тем более странным, что Софья Михайловна ему подверглась ровно за год до преждевременной кончины своего супруга.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});