Безымянные - Игорь Дмитриевич Озёрский

шёл молча. Рав-серен был из тех, кто умеет слушать.

– Декабрист расцвел, Номер Пять. Дважды… – голос Аркадия дрогнул. – Впервые это случилось спустя неделю после того, как болезнь забрала жизнь нашего сына. Александру было всего пять лет… Это произошло в середине марта. Я зашёл на кухню и сразу же увидел огромный пурпурный цветок. Нелепый и одинокий. Он покачивался на конце одной из веток-фаланг, зловеще приветствуя меня… Помню, как за моей спиной промелькнула тень. Я услышал обессиленный голос жены: «О-о… зацвёл», – сказала она и заплакала.

Философ закрыл лицо рукой.

– Это было единственное, что она смогла произнести. А я, как дурак, стоял и смотрел на пурпурный бутон. После стольких лет описаний чудесного цветения, я, наконец, увидел его. Ничего красивого в этом не оказалось. Цветок казался мне уродливым, вульгарным. Он был мне противен. Я ненавидел его, Номер Пять… В тот момент мне показалось, что кактус шлюмбергера насмехается над нами. После того он всегда ассоциировался у меня со смертью сына. Я хотел избавиться от цветка, но жена не дала мне этого сделать. Из-за случившегося у неё начались проблемы, которые в то время не поддавались лечению: о них предпочитали не говорить. Жена верила, что душа нашего сына внутри декабриста, и неожиданное цветение тому доказательство. Настал день, когда Зоя уже почти никогда не покидала кухню. Она помногу часов сидела у подоконника и разговаривала с этим проклятым растением. Она обращалась к нему по имени нашего сына. Я хотел перенести цветок в спальню, чтобы хоть как-то облегчить её участь, но она не разрешила. Зоя боялась, что в комнате недостаточно освещения, и декабрист может погибнуть. Моя жена так и не смогла пережить утрату ребёнка. Я думал, что эти фантазии с растением как-то помогут, утешат, поспособствуют выздоровлению, но всё оказалось наоборот. Зелёная тварь утягивала её всё глубже в лабиринты безумия.

Аркадий замолчал. На этот раз молчание затянулось.

– Вскоре декабрист зацвёл во второй раз. Это было, когда я вернулся домой после похорон Зои. Всё как в тумане. Мне казалось, что и моя жизнь кончена… Знаете, Номер Пять, спустя столько лет воспоминания уже не такие чёткие. Сложно сказать, что было на самом деле, а что добавило со временем воображение, но я убежден, что всё происходило именно так. В общем, какая-то неведомая сила тянула меня на кухню. Ещё находясь в дверях квартиры, я уже знал, что именно там увижу… и оказался прав. На той же самой ветви вновь раскачивался огромный пурпурный цветок, хотя, могу поклясться, ещё утром его там не было. Мне в голову пришла безумная мысль, что душа моей жены нашла пристанище рядом с сыном. И эта мысль не покидала меня ещё очень долго. Я понял, что никогда не найду в себе силы избавиться от этого дьявольского растения… Шлюмбергера победила. И знаете, Номер Пять, декабрист до сих пор стоит на том же самом месте, хотя он давным-давно уже должен был увянуть. И я уверен, что сейчас он опять цветёт. В третий раз. Может быть, именно в нём мы сейчас все и находимся?.. В том самом пурпурном бутоне.

Аркадий Стародуб многозначительно посмотрел на скалы.

– Декабрист – хранитель душ, – шёпотом добавил философ, так, чтобы Номер Пять его не услышал.

* * *

Рав-серен молча переваривал рассказ Аркадия. Трагическая история одной семьи – одной из тысяч семей. Все когда-то умирают. Кто-то раньше, а кто-то позже. Для мира этих людей больше нет и как будто никогда не существовало.

– Сочувствую вам, – произнёс Хаим.

Философ помедлил, а затем ответил:

– Я рассказал вам это не просто так, Номер Пять. И не для того, чтобы вызвать сочувствие. После случившегося я долгое время был не в себе, и единственным спасением для меня стала работа. Но философия – опасная наука. Я слишком много размышлял о смерти: мысли превратились в манию, а мания – в фобию. Всё началось с потери сына и усугубилось уходом жены. К психологам тогда не ходили: их вообще не было. Я был нервным и злым. Но разрушение, направленное вовне, обычно достигает пика внутри. По крайней мере, оно берёт начало именно оттуда. Самое ужасное в танатофобии – боязни смерти – то, что она лишает человека радости жизни. А моя жизнь протекала в тени цветов декабриста, который изо дня в день напоминал мне о смерти семьи. Я ощущал собственную деструктивность. Такая личность всегда несчастна, ибо она никогда не сможет достигнуть цели. Либо достигнет её и разрушит сама себя. Как я и говорил, Ничто не раздаёт страхи, а усиливает те, что у нас есть. Моя фобия – боязнь смерти. Но я прожил с ней не один десяток лет, привык к ней. Боязнь смерти стала неотъемлемой частью моей жизни…

Хаим внимательно слушал философа, но не мог представить себя в такой ситуации. Бесконечная жизнь, наполненная страданиями и болью в тени цветов декабриста…

Но почему тогда Ничто сделало ему предложение? И самое неясное, почему Номер Семь на него согласился? Рав-серен хотел спросить, но затем решил, что не стоит.

Вероятно, у философа были на то свои причины. И, если он захочет, сам расскажет. Рав-серену почему-то вспомнились последние слова Опоссума:

«Не переживай, брат. Нас точно никто не грохнет, с этим можем справиться только мы сами!»

28

Раггиро Рокка продвигался всё дальше через пустыню и уже мог отчётливо разглядеть кромку леса. Лес начинался так же внезапно, как и пурпурные скалы: словно кто-то обозначил им чёткую границу.

Раггиро шёл по оставленным на песке следам и размышлял о том, с какой покорностью люди готовы принять даже самую страшную действительность. Каждый раз, когда гонщик садился за руль болида и слышал щелчки ремней безопасности, невольно задумывался о том, что может произойти.

Но Раггиро и представить не мог, что всё сложится именно так. В те секунды, когда нога только располагалась на педали акселератора, конец всегда ощущался где-то неподалёку. И было неясно, будет это финишная черта или чёрная пелена после неудачного манёвра.

Раггиро подумал об отце. Вспомнил холодный свет больничной палаты и запах медикаментов. Запах,