Цена свободы - Валентина Чубковец

ехал, мост этот мой свёкор строил когда-то. А я Шуркой беременная была. Хоронить не ездила, так и не попрощалась с братиком.

Я в очередной раз приехала в Батурино на кладбище к своим родителям и заночевала у тёти Поли, она как раз в Батурино жить переехала. Много чего поведала, но про дядю ничего плохого не сказала, видать, любила его по-своему и хотела, чтобы я только светлое о нём помнила. Всю ночь поразговаривали. Я ей говорю:

— Поспи, тёть Поль, ладно я, привычная, а ты в годах, тебе поспать надо.

— А нет, Валечка, это ты поспи, а мне не спится с тех пор, как сыночков своих похоронила, больно глубокие рубцы от ран, кровоточат…

— Знаешь, Катюш, что она мне рассказала в ту ночь, когда я у неё ночевала, плывя обратно по реке на моторной лодке, они ведь своим ходом добирались, время такое было, дороги размыты, вот и поплыли по реке. Так и не найдя тело сына, подплывали к каждой коряге, всё Толик мерещился. Вдруг дядя Гоша остановился, взял канистру с бензином и открывать стал, сам не свой, поняла тётя Поля что-то неладное с мужем, а потом резко к нему, а вместе помрём. Страх куда-то исчез, потом, говорит она, словно кто-то её одёрнул. Обняла его и, причитая, умоляла, Гошенька, у нас ведь Геночка есть, как он всё это вынесет, если ещё и нас не будет? Надо как-то жить. Наревелись досыта, навылись в крик, только вода и слушала их истошные возгласы. Она рассказывала мне и не плакала, нет. Говорит: «Валечка, мне бы всплакнуть, может, легче бы стало, да только слёзы выплакала все. Корвалол под язык и всё»…

Я видела, как Катерине трудно и больно слушать меня, глаза выдавали. Она неоднократно повторяла, они ведь мне как братья.

— Братья и мои, и мне их не хватает. Горжусь ими, всегда их помню, такие хорошие парни были и оба погибли, жертвуя собой, спасая других. Оба… Снова зависло молчание, затем я продолжила:

— А потом, — говорит тётя Поля мне, — когда Геночки не стало и Гоша помер, сколько раз пыталась руки на себя наложить да не смогла. А были мысли, были, Валечка. Бог не допустил.

Вот тебе и «русский мужик», подумала я, и почему-то всплыло имя и отчество Татьяны Алексеевны, но Катерине ничего не сказала. Уже давно остывший чай мы допивали молча, каждая задумалась о своём.

Привет от далёкой родины

День как день, не сказала бы что солнечный, но особый, кстати, для меня запоминающийся. Для Вадима Николаевича Макшеева тоже, даже очень.

Мы с ним гуляем по набережной, любуемся плавающими на Томи утками, самой рекой, удивляемся мастерству Леонтия Усова, ведь поставил же памятник Чехову. Была бы я скульптором, быть может, по-другому изобразила Чехова, но мне это не дано, а у Леонтия свой взгляд. Теперь каждый год здесь людно, а по пятницам ещё и проходят творческие мероприятия «Чеховские пятницы». В это время здесь вообще полно народу, как говорится, яблоку некуда упасть. Люди показывают свои таланты, а талантливых людей в Томске полно, да и приезжие тоже выступают.

Но сегодня не пятница, с Томи тянет прохладой. Людей почти нет, хотя время от времени кто-нибудь подходит к памятнику и фотографируется или просто потрёт нос, примета такая, говорят, к исполнению желаний. Так что нос у Чехова натёрт до блеска. Вот и мы подошли, конечно же, нос тереть не будем, а за ручку зонтика обязательно подержимся. Это мы делаем каждый раз, когда сюда приходим. Вадиму Николаевичу нравится гулять в тишине, а мне нравится гулять с ним. Мы идём, держась под руку, и говорим, говорим, говорим… Мы не можем наговориться, но никогда друг друга не перебиваем. Умеем выслушать, хотя любого другого человека я, бывает, перебиваю, затем извиняюсь, так получается. А Вадима Николаевича — нет, для меня важно каждое его слово. Выслушивает и он меня, то даёт совет, а то смолкнет и погрузится в своё глубокое прошлое, накопленное с годами.

— Устал?

— Нет, — отвечает он и прибавляет ходу, ему уже за девяносто, мне жалко его ноги, ведь сколько они исходили… а он мне доказывает обратное. — Ничего, Валенька, сейчас ещё пару кружков пройдём. — Я, давно уставшая, не подаю виду, неловко перед ним. Знаю, у него ещё и шагомер есть, это когда он один дома ходит из комнаты в комнату, а потом мне говорит, сколько километров находил за день. Я, конечно, удивляюсь, но сама редко наматываю такой километраж. А у него сила воли, это закалка, жизненная закалка.

Вот и снова дали круг и подошли к Чехову, там стоят двое молодых, похоже, влюблённых, передавая друг другу фотоаппарат, фотографируются и пытаются сделать селфи. Я отрываюсь от Вадима и направляюсь к ним. Он мне тихонько аккуратно делает замечание:

— Валечка, не надо, они сами, — он смущён.

— Да кого сами, видишь, им вдвоём хочется сфотографироваться, а никого нет, только мы с тобой, значит, я и помогу им. Слышишь, они ещё что-то не по-русски говорят, а значит, приезжие. Пусть фото на память останется. Быстро подхожу к молодым и предлагаю свою помощь, те с радостью принимают. Вот и пошли съемки. Повернитесь так, повернитесь эдак, улыбнитесь, возьмитесь за руки, обнимитесь, и пошло, и поехало, где показываю жестами, взамен улыбка и послушание… Я разговорчивая, но они коряво говорят на нашем языке, всё больше нам улыбаются. Я удивилась Вадиму Николаевичу, когда он подошёл поближе и услышал их речь, словно замер, а затем настолько ожил, что, мне кажется, я его такого никогда и не видела.

Опаньки, да что это с ним? Что с ним? Моё любопытство усилилось, смотрю то на Вадима, то на молодых. О Боже, я увидела неописуемую картину! Его счастье, его улыбку, столько радости, он переминался с ноги на ногу и разговаривал с молодыми на эстонском языке. Мне было не до фотографирования. Нет, я ещё сделала несколько снимков, но уже вместе с Вадимом. Это его родненький язык, его Эстония, где прошло его детство с месяца до четырнадцати лет.

— Валенька, милая, это же чудо! Я словно на родине у себя побывал, а думал, что уже никогда не услышу знакомого до боли мне языка. Валенька, я услышал! Ты видела, я с ними поговорил! Думал, что все слова забыл, а нет, вспомнил, ведь за столько лет они спрятались, заплутались где-то, а тут… Я, оказывается, столько вспомнил, Валечка, — восхищался он и начал