Капитан гренадерской роты - Всеволод Соловьев

Позняков сдержал слово: в ту же ночь приехал с манифестами, а Темирязев немедленно отвез их Юлиане.

Этим покуда роль его и кончилась.

Правительница оставила манифесты у себя, на другой день призвала Остермана и спросила его, каким образом случилось, что в учреждении о наследстве не упомянуто о принцессах, которые всегда бывают в России наследницами за неимением принцев?

И спросила это она таким тоном, по которому Остерман должен был сразу заключить, что она считает его главным виновником этого обидного для нее упущения.

— Это нужно исправить, — продолжала правительница, — да, непременно подумайте, как бы это исправить! Вон уже приходил ко мне Темирязев и объявил, что об этом и в народе толкуют.

Остерман сказал, что подумает, и на другой день прислал Анне Леопольдовне письмо такого содержания:

«Понеже то известное дело важно, то не прикажете ли о том с другими посоветовать, а именно с князем Черкасским и архиереем новгородским».

Правительница ответила ему тоже письменно, что кроме этих лиц надо призвать к совещанию и графа Головкина, потому что это дело от него происходит.

Остерман послал за Головкиным. Они потолковали и решили собраться снова вместе с Черкасским и Амвросием Юшкевичем.

Но неожиданно и быстро надвигавшиеся события помешали им исправить это «упущение в манифесте»…

Война со шведами продолжалась и началась для русских успешно: шведы разбиты были при Вильманштранде.

Во дворце ликовали. Приверженцы Елизаветы опустили головы и сама она впала в тяжкое раздумье.

— Что же это за союзники! — говорила она своим приближенным. — Что же это нам за помощь! Нолькен обманул, ровно ничего не сделал, что обещал — герцога Голштинского нет при шведской армии, нет манифеста, что шведы действуют в пользу потомства Петра Великого. А без этого манифеста, конечно, наши будут идти вперед и побеждать…

Елизавета послала Лестока к маркизу де-ла-Шетарди узнать от него все подробности о Вильманштрандской битве.

Шетарди отвечая, что тревожиться пока нечего и уж вовсе не следует приходить в отчаяние от первой неудачи. Шведов было мало и к тому же весьма трудно сделать сразу все, что было условлено с Нолькеном.

— Пусть лучше принцесса сама действует теперь энергично, — сказал Шетарди Лестоку.

— Мы не спим, — ответил на это Лесток, — но одни, сами собою, ничего не в силах сделать без помощи Швеции. Нужно, чтобы толчок был дан русскому народу. Устройте так, чтобы был издан манифест. Попросите короля убедить Швецию, чтобы в ее войске явился герцог Голштинский. Прощаясь с офицерами и солдатами, отправляющимися в Финляндию, принцесса уверяла их, что герцог будет в войске и упрашивала, чтобы не убивали, по крайней мере, ее племянника. Если б вы знали, как это было принято офицерами и солдатами! И вдруг теперь они узнают, что герцога Петра нет, что перед ними только неприятель!

Шетарди обещал, не откладывая, исполнить все по желанию Елизаветы, и в то же время замышлял относительно нее и еще одно дело.

Ему поручили из Версаля предложить ей в женихи принца Конти.

Шетарди приехал толковать с цесаревной об этом браке.

— Вы должны быть уверены, — отвечала ему Елизавета, — что я не выйду замуж и не могу слушать подобного предложения уже даже потому, что с моей стороны было бы очень неблагоразумно обижать правительницу и ее мужа, я только что отвергла довольно глупое предложение, сделанное мне братом принца Антона. Я удивляюсь, право, как, наконец, не надоест всем до сих пор предлагать мне женихов. Вот и женой персидского шаха хотят меня сделать, но я смотрю на все эти предложения, как на неведущие ни к чему и обидные для меня шутки.

После таких слов, конечно, Шетарди не мог ничего прибавить и поспешил вернуться к себе, чтобы сообщить в неуспехах этого дела двору своему.

Вообще, положение маркиза день ото дня становилось все затруднительнее: все на него косились, избегали разговоров с ним, многие едва кланялись. Появляясь во дворце, он испытывал большую неловкость, видя, что все, начиная с правительницы, тяготятся его присутствием и если до сих пор еще не позволяют себе с ним дерзостей, то единственно только вследствие его общественного положения.

Действительно, Остерман, в одно из последних свиданий своих с правительницей, объявил ей о необходимости удаления Шетарди, и Анна Леопольдовна нисколько не возражала против этого.

Остерман тотчас же написал русскому послу во Франции, Кантемиру.

«Поступки Шетарди — писал он, — так явно недоброжелательны, что мы имеем полную причину желать его отозвания отсюда. Только это нужно исходатайствовать таким образом, чтобы французское министерство, при нынешнем своем счастии и без того ни на кого не смотрящее, не получило повода к преждевременному разорению с нами дипломатических сношений и к сложению вины на нас. Поэтому, надобно поступить в этом деле, смотря по тамошней склонности, министерскому нраву и обращению дел, и притом на ваше благорассуждение оставляю, не можете ли через то благосклонное к вам лицо, о котором в реляциях своих упоминаете, тамошнему министерству между прочим искусно внушить, что поступки Шетарди и интриги совершенно открылись, и потому он для французских интересов здесь более уже не может быть полезен. И что вследствие его поведения никто не желает с ним знакомства, все избегают его, как только можно, без явного озлобления».

Результат этого письма так же опоздал, как и манифест о правах на российский престол еще не родившихся сыновей и дочерей Анны Леопольдовны.

XII

Цесаревна Елизавета ожидала новых известий с театра войны и в то же время поручала Лестоку и своему старому учителю музыки, Шварцу, раздавать деньги гвардейским солдатам.

Она чувствовала, что теперь приблизилось роковое время и желала только одного, чтобы сигнал к перевороту подан был из войска, чтобы ей, с ее петербургскими приверженцами, не нужно было начинать первой.

Однако, несмотря на эту решимость и осторожность, которые противились всем убеждениям окружающих, цесаревна уже далеко не была такою робкою, как прежде. Она окончательно убедилась в слабости правительства и иной раз не сдерживалась, позволяла себе такого, рода поступки, от которых прежде бы непременно воздержалась.

Не в ее характере было ненавидеть даже врагов своих, но из числа их она все же выделяла Остермана — самого старого, самого заклятого недруга — и к нему в ней постоянно было злобное чувство, с которым она не могла справиться. Все готова она была простить, кроме неблагодарности, а неблагодарность Остермана переходила всякие пределы. Он всем своим положением, всем своим счастием был обязан ее отцу и матери, и неустанно преследовал ее, их любимую дочь.

Он и теперь наносил ей всевозможные оскорбления и почти каждый день то тем, то другим напоминал о себе и приводил ее в негодование.

Вот персидский посланник привез дары всем членам царского семейства и лично желал вручить их, но Остерман не допустил его до цесаревны.

Эти дары привезли ей гофмаршал Миних и генерал Апраксин.

Елизавета вышла к ним бледная, со сверкающими глазами, такая разгневанная и величественная, что они ее почти не узнали.

— Скажите графу Остерману, — произнесла она повелительным голосом, — он мечтает, что может всех обманывать, но я знаю очень хорошо, что он старается унизить меня при всяком удобном случае, что по его совету приняты против меня меры, о которых великая княгиня и не подумала бы по доброте своей. Он забывает, кто я и кто он! Забывает, чем обязан моему отцу, который из писарей сделал его тем, чем он теперь! Но скажите ему, да, скажите ему, что я-то никогда не забуду о том, что получила от Бога и на что имею право по моему происхождению!

И цесаревна, едва кивнув головой Миниху и Апраксину, удалилась в свои внутренние комнаты.

Этот поступок ее, конечно, сейчас же был всем рассказан и произвел большое впечатление.

Иностранные резиденты немедленно передали о нем своим дворам, принц Антон помчался к Остерману…

Но ничего неприятного из всего этого не вышло для цесаревны. Несмотря на всю ненависть, которую к ней чувствовали некоторые, все, начиная с Остермана, очень хорошо понимали, что уничтожить ее, в особенности теперь, пока еще неизвестно, чем кончится война со Швецией, более чем опасно. К тому же в последнее время все находились в каком-то странном лихорадочном состоянии: это было что-то вроде общего бреда. Никто ничего не видел ясно и стремился к своей цели такими путями, которые могли не приблизить, а только отдалить от этой цели.

Наконец, маркиз де-ла-Шетарди привез цесаревне манифест, изданный шведским главнокомандующим, графом Левенгауптом, и предназначенный для «достохвальной русской нации».

Цесаревна жадно принялась читать манифест. В нем говорилось о том, «что шведская армия вступила в пределы России единственно с целью получить удовлетворение за многие неправды, причиненные шведской короне иностранными министрами, господствовавшими над Россиею в прежние годы, для получения необходимой шведам безопасности на будущее время и для освобождения русского народа от невыносимого ига и жестокостей, которые позволяли себе те министры, через что многие потеряли собственность, жизнь, или сосланы в заточение. Король шведский намеревается избавить русскую нацию, для ее же собственной безопасности, от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и предоставить ей свободное избрание законного и справедливого правительства, под управлением которого русская нация могла бы безопасно пользоваться жизнью и имуществом, а со шведами сохранить доброе соседство. Но этого достигнуть невозможно до тех пор, пока чужеземцы, для собственных целей и по своему произволу, будут властвовать над русскими и их соседями союзниками. Вследствие таких справедливых намерений его королевского величества, все русские должны и могут соединиться со шведами и как друзья отдаваться сами и с имуществом под высокое покровительство его величества и ожидать от его высокой особы всякого сильного заступления».