От звонка до звонка - Владимир Колычев

– Наведем порядок. Круто наведем, – жестко улыбнулся Грибок. – Чик ножничками, и готово… Космач может нарушить правила техники безопасности. Или нет?

– Может, – задумчиво покачал головой подполковник. – Но лучше обойтись без этого… Есть у меня тут одна задумка. Старая как мир, но о-очень эффектная…

Предложение хозяина Грибку о-очень понравилось.

***

Восьмая камера штрафного изолятора пользовалась дурной славой. Начальник оперчасти определял сюда на постой самых буйных. Но сам он сюда наведывался редко. Зато сержант Чирков в изоляторе сутки через двое. И каждый раз, делая обход, заглядывал в камеру через дверной «глазок». Все бы ничего, но совсем недавно ему приснился страшный сон.

Как будто он сам попал в эту камеру. Холодно, сыро, мерзко, и в каждом углу по мерцающему призраку. Души зэков, загубленных в этой камере, тянули к нему свои липкие руки, пытались ухватить за горло, задушить. А потом под ногами забурлила вода, захлестнула колени, застудила чресла. Она поднималась все выше-выше, пока ледяной удавкой не опутала шею. А призраки тоже дотянулись до него, пережали кингстоны. Это был сущий кошмар. Чирков проснулся в холодном поту и сразу же рванул к зеркалу смотреть на себя – вдруг от страха у него поседели волосы. Но нет, с волосами все в порядке. А вот с психикой что-то не того. После этого кошмарного сна он старался обходить восьмую камеру стороной.

Но сейчас как будто какая-то сила тянула его сюда. И каждый раз, когда он смотрел в «глазок», в душу врывался леденящий холод из недавнего кошмарного сна. Посреди камеры в воде стоял человек. И когда бы Чирков ни глянул на него, всегда натыкался на его тяжелый, немигающий взгляд. Этот зэк – само воплощение каменной глыбы. С места, казалось, его может сдвинуть только сильнейшее землетрясение. И его взгляд мог покачнуться только вместе с ним. Такое впечатление, будто этот живой монолит бросил вызов всему миру И в этом противостоянии ощущалась какая-то сверхъестественная сила, которая так пугала и в то же время завораживала инспектора Чиркова.

В течение ночи у него была возможность покемарить. Но сна как не бывало. Как будто какое-то наваждение навалилось на Чиркова. До самого утра, через каждые пятнадцать-двадцать минут, он подходил к двери, смотрел в камеру. Хотелось хоть раз увидеть узника с опущенной головой. Но каждый раз сержант нарывался на холодный, пронизывающий взгляд, от которого как на морозе стыла спина. Казалось, ничто не в силах поколебать этого стойкого и прочного, как гранит, человека.

Чирков толком не знал, кто он такой, этот узник. Но не сомневался, что это очень авторитетная личность, – иначе, казалось, просто и быть не могло. Настолько сильный и волевой человек не может проходить по графе «простой смертный». Таких людей не просто уважают, перед ними трепещут и даже пресмыкаются. Чирков и сам не мог устоять перед этой подавляющей силой. Он презирал уголовников и относился к ним соответствующе. Но сейчас все было совсем по-другому…

Майор Калугин появился утром, сразу после развода. Лицо хмурое, в глазах зловеще-злорадный огонек. Вместе с ним прибыл дежурный помощник начальника колонии. Прапорщик Ревякин отрапортовал по всей форме, доложил обстановку, представил дежурную смену Калугин кивнул, глянул на сержанта Чиркова – но при этом не увидел его. Простой инспектор для него всего лишь штатно-учетная единица, чтобы всерьез его замечать.

Чирков думал, что сейчас им придется учинять образцово-показной шмон. Но сегодня Калугина интересовал только заключенный из камеры номер восемь. Он подошел к двери, через «глазок» заглянул в камеру Казалось, он хотел оторваться от «глазка», но как будто что-то удерживало его.

Человек-скала заворожил его своим магнетическим взглядом. Ничего удивительного в этом Чирков не увидел.

Наконец Калугин оторвался и отошел от двери. Лицо ничего не выражало, но в глазах что-то вроде легкой растерянности.

– Он всегда вот так стоит, – сопровождая его в дежурку, пояснил Ревякин. – Уже третьи сутки подряд. Все время на дверь смотрит. И не сдвинется. Статуя какая-то, а не человек…

– У нас колония, а не скульптурная галерея, – неприятно усмехнулся Калугин.

– Да нам-то что, пусть себе стоит. Лишь бы только не бузил, – пожал плечами прапорщик. – Он же не ест, не пьет, даже не отливает. Все бы так – экономия была бы…

– Ну да, – кивнул дежпом. – На унитазы не надо было бы раскошеливаться…

– Не ест он и не пьет, – тихо сказал Калугин.

Как будто сам к себе обращался.

– Я знаю про голодовку. И другие знать будут. Если уже не знают… Этот Космач – еще тот субчик…

– Одно слово, вор в законе, – кивнул Ревякин.

– Да какой он вор в законе? – с каким-то фальшивым презрением отмахнулся Калугин. – За бабки корону купил.

Сухарь, апельсин. Таких сейчас вагонами к нам гонят…

– Ну не знаю я, апельсин он там или сухарь, – показал свое несогласие прапорщик. – Но порода в нем чувствуется. Крепкая порода. Железо!…

– Железо гнется, – усмехнулся майор. – И ломается… Ломать его надо.

– Вы – начальство, вам видней, – неодобрительно пожал плечами Ревякин.

За эти сутки, так же как и Чирков, он проникся уважением к человеку-статуе. И, как итог, зла ему не желал. Но и защитить его не мог. Даже если бы хотел…

– Камера у нашего вора плохая, – продолжал Калугин. – Жарко, душно, водичка под ногами хлюпает, да еще и с потолка капает. Зато во второй камере сухо и комфортно. Особенно если прокладками «Олби» пользоваться… Кстати, прокладки нашим девочкам завезли?

– Не положено, – буркнул себе под нос Ревякин. – И девочки – тоже не положено…

– А не надо девочку дожить. Ее ставить надо. Раком! Чтобы на всю длину вошло!…

Чиркову пришлось приложить все усилия, чтобы презрение к майору Калугину не прорвалось наружу. Как он может говорить такие вещи, да еще с насмешкой?…

Служба Чиркова устраивала. Работа непыльная, иногда можно подкалымить, до родной деревни рукой подать. Солдафонская грубость сослуживцев – дело привычное. Не в институте же благородных девиц воспитывался. Два года армии за спиной, здесь, на зоне, уже третий год. Сам по-волчьи выть умеет. Единственное, к чему он никак не мог привыкнуть, это мужеложство. Мерзость несусветная. Еще как-то можно понять, что зэки штампуют петухов и лезут к ним под хвост. У них по жизни вывернутые наизнанку представления о нравственности. А вот начальство… Тот же майор Калугин, он же офицер, примерный семьянин – двое детей растут, с женой душа в душу живут. И как он может так спокойно относиться к столь отвратному явлению? Да еще говорить о нем в таком похабном тоне. Раком, на всю длину… Тьфу!…

Так и это еще не все. Калугин не только не препятствует распространению петушиной заразы, он еще и культивирует эту болезнь. Вторая камера – это самая натуральная пресс-хата. В ней обитают четыре урода с куриными мозгами. Двое из них – педики по жизни, с воли дырявыми пришли. Двух других опетушили уже на зоне. За дело опустили, за то, что в свое время девчонку в извращенной форме изнасиловали.

Все четверо – изгои. И если бы не пригрел их Калугин, до конца срока гнить бы им в петушином углу. А так у них отдельная камера, определенный комфорт, сытная пайка и для вонючих отростков есть применение…

Колония общего режима. Плюс отмороженный смотрящий со своей отмороженной кодлой. Отсюда полный беспредел везде и во всем. Так что петушиной братии на зоне вагон и полная тележка. Но Калугин пригрел не кого-то там, а эту четверку. И все потому, что выблядки эти здоровые, как мамонты, и сильные, как паровые машины. Выстоять в схватке против них практически невозможно. И если обитатель восьмой камеры попадет под их пресс, спасения ему не будет. Он вор в законе, по факту человек-глыба. Но Чиркову самому лично приходилось видеть, как огромные каменные валуны рушатся с высокой скалы, летят в море. Грохот, фонтаны брызг, а потом тишина – слышно только, как бьются о берег волны. А валунов уже нет. Погребла их морская пучина.

Опустила на дно морское. Так и вора в законе Космача хотят опустить…

Чирков был против этого. Не для того рождается человек, чтобы становиться петухом. Но что он мог поделать в этой ситуации? Как он мог пойти против Калугина?…

***

Сложно стать вором в законе. Но куда труднее остаться в этом звании. Шесть лет зоны за кражу, несколько лет жизни в ранге крупного криминального авторитета, бизнес и войны за сферы влияния, кровь, смерть – все это так непросто. Но куда тяжелее третьи сутки недвижимо стоять посреди камеры. Невыносимо трудно. Невыносимо. Но Родион держался.

Превозмогал себя и держался.

Камера тухлая во всех отношениях. Тухлый воздух, тухлая духота, тухлая сырость. Ночью можно спать на дощатом стеллаже, который днем намертво пристегивается к стене.

От подъема до отбоя можно только стоять. Чтобы у заключенного не возникло искушения присесть на пятую точку опоры, пол заливается водой. Есть только одно место, где можно стоять так, чтобы вода не поднималась выше верхнего среза подошвы. Шаг в сторону, и нога утонет по самую щиколотку. Такие вот мокрые дела.