Машины зашумевшего времени - Илья Кукулин

Тем не менее, чтобы оправдать мрачно-стоические фрагменты своих поэм, Луговской объяснил, что его метод — это «шекспиризация (sic!) деятелей истории, творцов революции»[483], дозволительная после XX съезда КПСС. (В набросках к поэме «Город снов», описывающей жизнь эвакуированной интеллигенции в Алма-Ате, Луговской дал портрет разуверившегося, впавшего в пессимизм мастера, страдающего «нехваткой воли», — в первоначальном наброске он был назван по имени: Эйзенштейн[484]. Вероятно, Луговской первоначально надеялся отвести от себя обвинения в «пессимизме», но в 1956–1957 годах то ли махнул рукой на возможность таких обвинений, то ли принял во внимание начавшуюся реабилитацию Эйзенштейна.)

Восприятие истории как насилия было свойственно раннему Луговскому в очень высокой степени, хотя в этот период он не был откровенным сторонником монтажной эстетики. Советская республика представала в произведениях Луговского как наивысшее выражение (если перефразировать Коржавина) духа истории, которому следует пожертвовать «ветхое» человеческое «я», чтобы вместо него было создано новое. К советскому государству — как и многие люди его поколения, Луговской называл СССР просто «республикой» — он обращался со стихами, напоминавшими экстатическую молитву высшей силе:

Такие, как я, срывались                                   и гибли наперебой.Я школы твои, и газеты,                                   и клубы питал собой.Такие, как я, поднимали                                   депо, и забой, и завод, —Возьми меня, переделай                                   и вечно веди вперед.[…]Три поколенья культуры,                                   и три поколенья тоски,И жизнь, и люди, и книги,                                   прочитанные до доски.Республика это знает,                                республика позовет, —Возьмет меня,                     переделает,Двинет время вперед.

(«Письмо к Республике от моего друга», 1929[485])

Совершенно иную картину дают посмертно опубликованные сочинения. Во всех этих текстах гораздо резче и заметнее проявились принципы монтажной эстетики, но при этом в них до минимума редуцирована идея персональной жертвы «республике» и «духу истории». Все эти тексты представляют собой длинные монологи, написанные белым пятистопным ямбом и в качестве жанрового и стилистического образца явно ориентированные на стихотворения Александра Блока из цикла «Вольные мысли» (1907) и на уже упомянутый цикл поэм Максимилиана Волошина «Путями Каина»[486]. Уже в блоковском цикле есть фрагменты, композиция которых напоминает резкую смену кинематографических планов, дальнего и ближнего:

К нему уже бежали люди. Издали,Поблескивая медленными спицами, ландоКатилось мягко. Люди подбежалиИ подняли его…

                                       И вот повислаБеспомощная желтая ногаВ обтянутой рейтузе. ЗавалиласьИм на плечи куда-то голова…

(«О смерти» [ «Всё чаще я по городу брожу…»])[487]

Тем заметнее отличие поэтического мировоззрения «Вольных мыслей» и «Середины века». Идеи и образы блоковского цикла обнаруживают явную связь с ницшевской философией всеобщего становления, с ее сильным акцентом на переживании не истории, но современности. Так, например, процитированное стихотворение «О смерти» перекликается по мысли со следующим рассуждением из работы Ницше «О пользе и вреде истории для жизни» (1874):

…Исторические люди верят, что смысл существования будет все более раскрываться в течение процесса существования, они оглядываются назад только затем, чтобы путем изучения предшествующих стадий процесса понять его настоящее и научиться энергичнее желать будущего; они не знают вовсе, насколько неисторически они мыслят и действуют, несмотря на весь свой историзм, и в какой степени их занятия историей являются служением не чистому познанию, но жизни. […] Кто не пережил некоторых вещей шире и глубже всех, тот не сумеет растолковать чего-либо из великого и возвышенного в прошлом[488].

В противоположность идеям Ницше и Блока, главным героем книги Луговского становится именно история. Она изображена глазами человека, чья судьба безнадежно деформирована историческими катаклизмами, — и в этом смысле историософия Луговского в ее «стоическом» варианте явственно перекликается с историософией Волошина.

Огонь родил убийства и напасти,Он сам, лоснясь тяжелой медной мордой,Входил клубами в раскаленный дом.

(В. Луговской, «Сказка о печке», 1944[489])

Из кулака родилось братство:Каин первыйНашел пристойный жест для выраженьяРодственного чувства, предвосхитивСлова иных времен: враги нам близкие.

(М. Волошин, «Кулак», цикл «Путями Каина»)

На одном из последних публичных выступлений, 31 января 1957 года, Луговской объяснял свою книгу как систему лейтмотивов, связывающих обобщенные образы исторических событий, — метод, близкий к волошинскому:

Это не попытка соединить воедино какие-то исторические события, это как бы душа некоторых событий… Вся книга… сделана по принципу «цепи». Цепь эта перезванивает: иногда перезванивают образы, иногда одна и та же строка, иногда это одно и то же действующее лицо или это потомок того лица, которое действовало раньше. […] Здесь — еще раз повторяю — попытка обобщить время[490].

Вступление к книге «Середина века» прославляет Октябрьскую революцию 1917 года и манифестирует веру в прогресс (на жаргоне советских редакторов такие идеологически правильные стихотворения, предварявшие подборку, назывались «паровозами» — Луговской, по признанию Гринберга, написал его буквально за несколько дней до отправки книги в печать[491]), но повествование в значительной части поздних поэм Луговского посвящено или предчувствию Первой или Второй мировых войн[492], или демонстрации разрушительности и бесцельности насилия, которое несет с собой история. Один из героев стихотворения «Новый год» (1957) — вызывающий у автора безусловную симпатию поэт — провозглашает:

…Мой Одиссей — есть символ всех времен.Вы все подохнете, он передастВетвь человечества грядущим людям.А вы, ребята, просто матерьялДля прихоти истории всемирнойИ нет у вас ни речи, ни лица,Ни выдумки.                  Простые организмы,Назначенные лишь для истребленьяДругих, сложнейших[493].

Луговской приводит литературный инструментарий в соответствие со своим изменившимся взглядом на историю и начинает использовать элементы, влияние которых в советской культуре 1930-х годов было ограничено, — принципы монтажа (логически не связанные друг с другом назывные предложения и резкая смена масштабов изображения, от «крупного плана» — к «общему») и сложную, физиологически окрашенную метафорику, явственно напоминающую стихотворения О. Э. Мандельштама периода сборника «Tristia»[494]. Эта перекличка не случайна: в прозаический набросок, ставший основой для стихотворения «Берлин 1936» и написанный в 1936–1943 годах (по-видимому, в два приема: основная часть — в 1936-м, меньшая — в 1943-м[495]), Луговской включил дословную цитату из стихотворения Мандельштама «Декабрист» (1917): «Шумели в первый раз германские дубы»[496].

В отличие от поздних Клуциса или Эля Лисицкого Луговской не ресемантизирует монтаж как средство прославления Сталина и советского строя, но усиливает его способность представлять кризисные состояния индивидуальной биографии и истории общества.

За ширмами лежит полуяванка —Лет девяти.                  Восстание на Яве,Дожди и пулеметы.                             Очень дикиВот здесь зубные щетки, паста, мыло…[…]Альбомы, подвиги, потоки света,Что некогда упали на людей,Сидящих рядом.                        Подвиги былыеВ суровом оформленье.                                    Те же лицаНа фотографиях.                         Последний часПеред расстрелом. Избавленье. Ветер.Машина. Гавань. Южная заря.А на стене — рекламы пароходов.Лиловый сумрак дальнего причала.Великолепье Зондских островов.

(«Обычная гостиница», 1943–1956[497])

                                   …Ночь Берлина,Дурацкие седые лампионы,Висюльки фонарей, собачья старостьИ сон о девятнадцатом столетье,Могучем, толстом, радостном уюте,Достойно бородатом.                               «Stille Nacht» —Святая ночь.                    Раскормленные елки…[…]Кружились вальсы. Маленькие рукиБродили по горшочкам с резедой.Кипела вся германская кастрюля,И шейки там гусиные носилисьВ безумном кипятке,и Вагнер пилСтаканами спокойное столетье.

(«Берлин, 1936 год» [первоначальное название — «Берлин 1936»], 1943–1956[498])

Отдельного обсуждения заслуживает вопрос о том, насколько такая «нарезка» вообще характерна для композиции больших стихотворений, писавшихся по-русски белым пятистопным ямбом после «Вольных мыслей». В целом резкие смены темы в таких стихотворениях можно наблюдать и у других авторов — современников Луговского: у Анны Ахматовой в «Северных элегиях», у Георгия Шенгели в стихотворениях 1920–1930-х годов. Однако только у Луговского чередующиеся фрагменты настолько невелики по объему, а контраст между ними настолько подчеркнут, что повествовательный метод в его стихотворных монологах может быть осмыслен как монтаж.