Майндсайт. Новая наука личной трансформации - Дэниел Сигел

Дезорганизованное сознание и нерешенные проблемы

Иногда у нас имеется множество остаточных от ранних отношений проблем, проникающих в наше настоящее. После сильных эмоций сознание становится фрагментированным и дезорганизованным, и тогда мы теряем ориентацию и часто оказываемся неспособными поддерживать либо четкую связь с другими, либо ясное ощущение самих себя. Если травма до сих пор не дает нам покоя, нарратив тоже распадается на кусочки, и при попытке рассказать свою историю нас захлестывают беспорядочные образы.

«Я выхожу из себя каждый раз, когда он капризничает», – сказала мне Джули о своем двухлетнем сыне Пифагоре. Она была сорокалетней учительницей математики в старшей школе и пришла ко мне, потому что не могла «вывести уравнение» для воспитания первенца. Она выглядела старше своих лет, а ее неухоженная внешность указывала на отчаяние, с которым она искала решение вопроса.

Для мужа Джули это был второй брак, и от первого у него остались две девочки-подростка, периодически навещающие отца и его жену, но по поводу них Джули не переживала. Ее тревожило только непослушное поведение Пифагора. Она знала, что дети в возрасте от двух до трех лет начинают самоутверждаться, но чтение о кризисе двух лет ей не очень-то помогло.

Однако в реакции Джули проскальзывало нечто большее, чем просто опасения родителя о том, что он периодически теряет над собой контроль. Она говорила, что как будто «распадается на части», когда Пифагор сопротивляется. Раздражение Джули нарастало в моменты, когда они сражались по поводу чистки зубов и мытья головы. Каждый вечер разворачивалась настоящая битва: Пифагор вылезал из кроватки и бегал по дому, доводя Джули до слез. После рабочего дня в таких ситуациях она чувствовала настоящие «взрывы»: «Меня парализует от страха, и я боюсь, что я заору или, еще хуже, ударю сына. Мне кажется, я схожу с ума».

Ее рассказы о сыне свидетельствовали лишь о том, что он был немного вспыльчивым ребенком с активным темпераментом. У ее мужа проблем с усмирением сына не обнаруживалось; ему нравилась дерзость Пифагора, который рос «настоящим мальчишкой». Джули, конечно, чувствовала себя одновременно обиженной и одинокой.

Интервью для определения типа привязанности выявило у нее черты тревожного и игнорирующего типов. Тревожный тип проявлялся в виде вторжения воспоминаний и эмоций правого полушария, нарушающих попытки левого рассказать линейную, логичную и связную историю. Местами нарратив Джули напоминал историю Грега: «Моя мама никогда не уделяла мне должного внимания, она не находила времени для общения со мной. То есть я ей не безразлична, но она занята… нет, скорее, она постоянно отвлекается. Это так странно». Джули начала отвечать на мой вопрос об отношениях с мамой в детстве, но быстро переключилась на настоящие.

Игнорирующий тип привязанности характеризовался тем, что Джули плохо помнила подробности из своего детства и утверждала, что оно не сильно на нее повлияло. Проглядывалась та же непоследовательность, что и у Стюарта: если Джули не могла вспомнить прошлое, откуда уверенность в отсутствии его воздействия?

Но, поинтересовавшись у Джули насчет ситуаций, когда она испытывала сильный страх в детстве, я открыл нечто новое. Сначала она просто смотрела на меня несколько секунд. А потом произнесла: «У меня не имелось каких-то особо жутких эпизодов, потому что я боялась все время, но не слишком сильно. Была вроде одна ужасная ситуация. Мой отец-алкоголик возвращался поздно ночью и чаще всего тут же отключался. Когда он заезжал в гараж, я внимательно прислушивалась к тому, как сильно он хлопал дверью. Я знала: если он выпил очень много, то просто упадет. А если поменьше, то придет поговорить. Каким-то образом я научилась определять, сколько он принял… Но однажды он выпил не мало, но и не слишком много и, наверное, крупно поссорился с мамой. Он казался абсолютно не в себе… Я увидела его на кухне… Он держал нож, такой огромный, как у мясника. Он был пьян… Я думаю, он не собирался этого делать, но он погнался за мной и говорил, что я не должна вести себя как подросток и носить такую одежду, что бы это ни значило… Я забежала в ванную, но он все равно вломился, и я просто заорала… Я не очень хорошо помню ту ночь… Пожалуй, было страшно, да».

Джули едва выдавила из себя слова. Она сидела прямо напротив меня, но я чувствовал, что утратил связь с ней. Она отдалилась, погрузившись в воспоминания и, как мне казалось, пребывала в состоянии диссоциации.

Здесь уместно вспомнить механизмы диссоциации. При угрозе жизни гормоны стресса, страх и беспомощность отключают гиппокамп, и данные имплицитной памяти не складываются в интегрированные эксплицитные формы. Если осознанное внимание рассеивается – как в случаях концентрации на какой-то незначительной детали происходящего для выживания, – мы кодируем травму имплицитно.

Имплицитные воспоминания развивают у нас предрасположенность к навязчивым чувствам и телесным ощущениям. Реакция «бей – беги – замри» из далекого прошлого готова к активации от минимального воздействия. Когда имплицитные элементы выходят на поверхность под влиянием какого-то связанного с психологической травмой импульса – например, от рыдания ребенка, – болезненные эмоции всплывают на поверхность и заполняют нас здесь и сейчас. Ощущение беспомощности у Джули, когда ее сын был расстроен, и неспособность успокоить его могли спровоцировать у нее чувства, испытываемые ею в детстве, когда ее отец возвращался пьяным.

Напомню, мозг – это ассоциативный орган, и нейроны, обмениваясь импульсами, образуют связи. Поскольку мозг умеет предугадывать грядущие события, текущий опыт готовит его к выстраиванию ассоциативных связей за пределами осознанного внимания. В случае Джули злость и неповиновение сына в ответ на ее запреты вызывали у нее страх, граничащий с паникой. Но она не ощущала их как воспоминание. Сеть имплицитных ассоциативных воспоминаний автоматически приводила к «фрагментации» мозга, который в остальном был достаточно организован.

Перепуганный ребенок находится перед лицом биологического парадокса: его внутренние механизмы выживания кричат: «Беги прочь от источника страха, ты в опасности!», а каналы привязанности призывают: «Иди к человеку, к которому ты привязан, он тебя защитит и успокоит!» Когда один и тот же человек одновременно активирует сигналы «беги от него» и «беги к нему», ситуация оказывается безвыходной. В этом случае личность ребенка не является отстраненной, как при избегающем типе привязанности, или растерянной, как при амбивалентном. Самоощущение ребенка становится фрагментированным – это дезорганизованный тип привязанности. Его характеризуют не нашедшие выхода состояния травмы и утраты. По всей видимости, именно это и испытывала Джули.

Итак, давайте подведем итог. Наличие в сознании потрясения или горя делает нарратив дезориентированным и приводит к дезорганизации конкретных эпизодов истории, связанных со страхом или потерей. Исследователи называют данный паттерн неразрешенным/дезориентированным. Его основной смысл формулируется так: «Иногда я теряю голову, поэтому не могу полагаться на себя».

При такой незалеченной травме история, в остальном вполне связная, становится фрагментированной, если человек выходит за границы своей терпимости – это признак дезинтеграции. Примерно так же отношения ребенка с родителем в основном бывают гармоничными и надежными, но при появлении стрессовых факторов выявляются пробелы в способности родителя справляться с ситуацией, пространство терпимости резко сужается, и человек теряет самообладание. Не нашедшие выхода состояния вызывают примитивную реакцию, и мы полностью «отпускаем тормоза». У Джули имелись все основания бояться ударить Пифагора или напугать его своим криком. Если такие всплески гнева происходят достаточно часто и интенсивно, они травмируют ребенка. И если эти внутренние «разрывы связи» не восстановить, у ребенка разовьется дезорганизованная привязанность, в точности как у его родителя в детстве.

Я начал постепенно работать с Джули над анализом ее отношений с отцом. У нее отсутствовал связный нарратив, который помог бы ей дистанцироваться от имплицитно закодированных воспоминаний. У нее не имелось никакого контекста, чтобы увидеть в реакциях на сына следы травматичного прошлого. Вместо этого перед Джули разворачивалась страшная реальность нынешнего взаимодействия с ребенком. Если вернуться к метафоре колеса осознанности, то Джули находилась где-то на ободе, совершенно потеряв связь с осью.

По мере того как мы с Джули исследовали нити между прошлым и настоящим, в ее нарративе начали вырисовываться определенные темы. Она увидела, что ощущение неуправляемости Пифагора пришло из ее отношений с отцом. Во время психотерапии у Джули также проявилось чувство предательства, и не только со стороны отца, но и матери, закрывавшей глаза на пьяные выходки мужа и на то, что приходилось терпеть дочери. Отрицающие элементы изначального нарратива объяснялись тем, что Джули не помнила многие подробности того времени, на что имелись веские причины. Неудивительно, что она нашла убежище в левом полушарии и в абстрактном мире математики. Но теперь она увидела логику своих реакций на поведение сына, представляющихся ранее иррациональными.