Дама из долины - Кетиль Бьёрнстад

Я снова начинаю играть, главным образом для того, чтобы помочь ей, облегчить ее положение. Но лопнувшая струна качается в воздухе. Любой другой скрипач перестал бы играть и признал, что произошло роковое стечение обстоятельств. Только не Сигрюн Лильерут! Она исполняет последние такты vivace и бравурно заканчивает игру. Я помогаю ей по мере сил, мы сливаемся в последнем аккорде. Но как только в комнате перестает звучать музыка, Сигрюн разве что не швыряет скрипку и смычок в футляр и молча подходит к окну.

Я встаю из-за пианино и подхожу к ней, стою у нее за спиной и смотрю в ту же сторону: Таня Иверсен и другие ученики толпятся возле интерната. Мне страшно прикоснуться к Сигрюн, но я себя заставляю, кладу руки ей на плечи и двумя пальцами массирую напряженные мышцы. Она не противится.

— Это не из-за того, что струна лопнула, — говорит она.

— Тогда в чем же дело?

— А в том, что она лопнула именно на этой ноте.

— Где-то же она должна была лопнуть?

— На пианиссимо? В самом сокровенном эпизоде? Сколько недель я мечтала сыграть эту тему!

Мне нечего ей сказать. Если бы мы были в больнице, я был бы пациентом, а Сигрюн — моим врачом, она сумела бы быстро во всем разобраться. Но сейчас она беспомощно садится на диван и опускает голову на руки.

Я в полной растерянности стою над ней.

— Думаешь, это злая воля каких-то темных сил? — спрашиваю я наконец.

Она поднимает на меня глаза, белое как бумага лицо искажено гримасой.

— Нет, они ни при чем, — говорит она с беспомощной улыбкой, вытирая с лица кровь. — Неудача, склонность без конца ошибаться кроются во мне самой.

У меня по спине бегут мурашки.

— Ты даже не понимаешь, как хорошо ты играла. — Я сажусь рядом с ней. — Все остальное…

— Да, все остальное в порядке, — говорит она и пожимает плечами, ей даже неинтересно, что я хотел сказать.

— Более чем в порядке. Ты состоявшийся музыкант. Я не понимаю, как тебе удалось достичь такого уровня за эти годы. Ведь у тебя было столько другой работы.

— А это потому, что я очень упрямая, — говорит она, снова опуская голову на руки.

— В чем же заключается твое упрямство?

— Я не люблю сдаваться. Музыка должна была быть моей тайной. Я не могла конкурировать с Марианне. Все и всегда искали ее общества. Когда она вместе с родителями решила отнять у меня музыку, они отняли и мою уверенность в себе. Эта уверенность вернулась ко мне только здесь, в Финнмарке. Только тут я наконец поняла, что обладаю чем-то, присущим исключительно мне. Что перестала быть ничего не значащей младшей сестрой Марианне. Особенно тяжело мне было думать, что Марианне не поддержала меня в моем желании стать музыкантом, потому что боялась, как бы моя музыкальная карьера не привлекла ко мне внимание, которое всегда доставалось только ей.

— Неужели Марианне действительно так нуждалась во внимании к себе?

— Да. А ты этого не заметил?

— Нет.

— Наверное, потому, что, когда вы с нею познакомились, она уже пережила много тяжелого. В юности же Марианне блистала, а я всегда находилась в ее тени. Даже тогда, когда с нею случилось несчастье — я имею в виду тот выкидыш — она привлекала к себе внимание, требовала его, хотя как будто не подавала виду.

— Значит, ты поселилась так далеко на Севере только затем, чтобы освободиться от роли вечной младшей сестры?

Она не отвечает. Я слишком близко подошел к чему-то. К чему-то, что имеет отношение только к ней и Эйрику.

Сигрюн сидит рядом со мной, опустив голову на руки. Она разочарована. Разочарована в своей жизни.

Я заставляю ее лечь. Она лежит рядом со мной. Я понимаю, что сейчас не время, но не могу удержаться. Она закрывает глаза и словно делает вид, что ничего не замечает. Наверное, я тоже разочарован. Наверное, я не меньше, чем она, разочарован в собственной жизни. Чувство, что я топчусь на одном месте, что не могу найти свой путь, что меня повсюду преследуют мои мысли, какое-то безумие и тоска начали меня угнетать еще и потому, что я больше не доволен собой, что недостаточно занимаюсь, недостаточно думаю, недостаточно учусь, не развиваюсь, как положено развиваться молодому человеку каждый божий день. Однако, лежа рядом с Сигрюн, я думаю еще и о том, что никогда не был так близко к счастью, которое на этот раз, возможно, продлится долго. У меня кружится голова от того, что я сумел распалить ее, что и на этот раз она не останавливает меня, что я держу ее в руках, держу этого птенца — а сейчас она именно птенец, — и что на ней сосредоточено все мое внимание.

— Аксель… — произносит она. Но тут же умолкает, словно передумав, словно у нее нет времени сказать то, что она хочет.

Она поворачивается ко мне. И принимает меня с еле слышным вздохом.

Потом мы оба долго лежим неподвижно.

— Ты хотел не меня, — говорит она наконец. — Ты хотел Марианне.

— Как ты можешь так говорить? — Я возмущен.

— Потому что она всегда будет для тебя главной. Потому что с нею ты пережил самое прекрасное. То, чего у тебя не будет больше ни с кем. Такое не повторяется дважды. Повторившись, оно перестает быть самым прекрасным.

— Нам обязательно говорить сейчас о Марианне?

— Да. Ведь ты из-за нее приехал сюда. Разве ты сам этого не понимаешь? Почему, ты думаешь, я лежу с тобой, почему позволила тебе овладеть мною? Да потому что я младшая сестра Марианне. И всегда буду младшей.

Граница

В ту ночь мне снится, что я сам стою на берегу Пасвикэльвы с норвежской стороны и понимаю, что вскоре мне придется сойти на лед и пересечь границу. Рахманинов стоит на другом берегу и в ожидании смотрит на меня. На нем длинное пальто и русская меховая шапка. Он курит сигару. Я знаю, что он самый лучший пианист в мире. Но знаю и то, что он мертв и что его время прошло. В его манере играть есть что-то старомодное. Такое, что теперь никто не хочет слушать. Те, кто теперь играют произведения Рахманинова, его не понимают. Они как будто исправляют «Мону Лизу», разбавляют краски, делают ее лицо более худым, как предписывает сегодняшняя мода, однако все-таки говорят, что это Леонардо да Винчи.

Почему Рахманинов стоит там? Что ему от меня нужно? — думаю я.

Неожиданно я понимаю, что я тут не один. Меня окружают люди. Стоят неподвижными тенями среди деревьев. Я пытаюсь заговорить с ними. Но они мне не отвечают. Тогда я понимаю, что они следят за мной. Хотят, чтобы я что-то сделал. Или, напротив, чего-то не делал. От меня чего-то ждут. Но чего? Мне хочется угодить им всем. Вот они все, вся компания! Сельма Люнге. В. Гуде. Мой отец. Катрине, Ребекка, Аня, Марианне и Сигрюн. Даже мой старый учитель музыки Сюннестведт тоже стоит там, между деревьями. А немного поодаль от всех стоит мама. Но оружия у них в руках я не вижу. И не могу понять, они пограничники или просто хотят, чтобы я живым перешел через границу. В темноте переглядываться с ними невозможно. Мне предстоит самому принять решение.

Рахманинов по-прежнему ждет на той стороне.

Россия, думаю я. Советский Союз. Может быть, на той стороне меня ждет блестящая карьера. Там находятся все мои герои. Рихтер, Гилельс, Ойстрах. Там Гоголь, Достоевский, Пушкин и Толстой. Чайковский и Бородин. Рахманинов — связующее звено. Он одновременно и прошлое, и будущее.

Разумеется, я должен выбрать его!

Я выбегаю на лед. Чувствую, что ноги меня держат. Какое облегчение! Я почти лечу! Меня никто не останавливает. Рахманинов стоит на берегу, раскинув руки, как в великих русских романах. Мужская дружба.

Я уже почти на той стороне. Осталось двадцать метров. Пятнадцать. Десять…

Кто-то стреляет.

Выстрелы звучат с норвежской стороны, из леса у меня за спиной.

Я оборачиваюсь, чтобы увидеть того, кто стрелял. Но почти все исчезли. Осталась только одна тень.

Это мама.

Дернувшись, я падаю на лед. Чувствую, как меня сковывает паралич. Понимаю, что больше никогда не смогу ходить. А весной лед растает. И тогда я утону.

Последствия чувств

Мне исполняется двадцать лет. Никто в Высшей народной школе не знает о моем дне рождения. Обычный, по-зимнему темный вторник. Я никому об этом не говорю.

Но после обеда иду в Землянку. Эйрик будет три часа заниматься с мальчиками. Наше с Сигрюн время строго ограничено. Младшая сестра Марианне. Она не понимает, как сильно она меня задела, сказав: «Почему, думаешь, я лежу тут рядом с тобой и позволяю тебе это делать?» Как будто она так поступает только ради меня! Эта фраза отдалила нас друг от друга. Я не смею додумать ее мысль до конца. Мы находим друг друга в музыке. Отдаем свои чувства и страсть этой безликой комнате, в которой живут мелодии. Мы почти вежливы и, обогащенные опытом, присутствуем в страстях друг друга. Играем Брамса. Сыграли уже три его сонаты. Играем Франка. Играем Бетховена. Нам больше не нужны слова. Музыки нам более чем достаточно. Она делает нас заметными. Мы можем выразить в ней свою личность. Можем показать себя или же отступить в тень. Сигрюн начинает понимать, как хорошо она играет. Она была создана для музыки, предназначена для нее. И еще не поздно. В любую минуту она может стать профессиональным музыкантом. Если она не справится с конкуренцией, делая карьеру солистки, она сможет играть в оркестре. Я многому научился, играя с нею. Сидя в одиночестве за фортепиано, я перестал слышать себя. А теперь вынужден слушать все, что я делаю. Если она замедляет темп, я должен следовать за ней. То же касается и исполнительских нюансов. И я слышу, что она играет лучше, чем я. Находит решения более обоснованные, чем те, которые выбрал бы я.