Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - Николай Чернышевский

– Я надеялся, что вы не будете подозревать никакой неприятности между ними и Левицким, – сказал Соколовский. – Но успел ли я успокоить и ваши опасения за Левицкого?

– Помилуйте, чего же мне было тревожиться? – И не думал, могу вас уверить. – Говоря серьезно, могла бы быть одна тревога: не арестован ли он? – Но теперь времена тихие, не слышно ни о чем подобном. А главное, Илатонцев занимает такое положение в обществе, что не могли бы не уведомить его, если бы арестовали гувернера его сына. С Илатонцевым никто не может быть забывчив. – Надобно признаться, это опасение мелькнуло у меня в голове, – но в ту же секунду и вылетело. Слишком нелепо.

Действительно, тогда были такие времена, что подобные мысли могли представиться только чрезвычайно трусливому человеку, каков был Волгин, да и тот не мог ни на минуту продержать в голове такой вздор.

– Вы совершенно спокоен? – сказал Соколовский.

Волгин флегматически повторил, что и не думал беспокоиться; несколько живее прибавил, что ему, впрочем, очень понравилась заботливость Илатонцева рассеять все недоумения; потом совершенно одушевился, начавши благодарить Соколовского и бранить себя. Он говорил, что совестится, что просит Соколовского забыть его глупый отказ и быть знакому с ним. – Но Соколовский понимал его боязнь очень серьезно и отвечал, что не находит ее ни трусостью, ни капризом, как уверяет теперь Волгин. Когда потребует общая польза, нечего думать о себе; но пока обязанность гражданина не велит пренебрегать риском, надобно избегать всякого риска, и самого ничтожного. Волгин полагал, что может быть компрометирован дружбою с ним; не его дело судить, почему так полагал Волгин; полагал, этого довольно. Без надобности он не будет видеться с Волгиным.

– Вот это я называю: человек, – сказал Волгин, обращаясь к Нивельзину, и не продолжал настаивать.

– Вы любите смеяться над всеми; я немного заражаюсь от вас дурными привычками. Оба вы с Соколовским несколько забавны, – сказал Нивельзин.

– Против этого я не спорю, – отвечал Волгин, погрузился в размышление и, при своей способности к быстрым соображениям обдумавши вопрос со всех сторон в течение нескольких секунд, повторил решительно: – Не спорю, мы с Болеславом Иванычем забавны; почему? – Потому что оба ждем бури в болоте; болото всегда спокойно; буря может быть повсюду кругом, оно всегда спокойно. – Он опять погрузился в размышление, встал, взял фуражку, вяло поблагодарил Соколовского еще раз и ушел, извинившись тем, что не имеет времени посидеть и поболтать, хоть это было бы очень приятно ему.

– Полноте, боитесь компрометировать себя политическими разговорами с таким опасным человеком, как Соколовский, – сказал, смеясь, Нивельзин.

Но, лгавши во всем, что говорил на этом свиданье, Волгин не солгал, объясняя, почему не остается дольше. Действительно, он спешил послать депешу в Новгород.

Он мог успокоиться предположением о поездке Левицкого в Новгород, когда не знал, как уехал он от Илатонцевых. Но теперь было ясно, что Левицкий просто хотел вырваться от Илатонцевых. Волгин не сомневался и в том, что Левицкий поехал прямо в Петербург, безо всяких остановок. Предлог отъезда налагал на него эту необходимость.

Он приехал в Петербург, – был убежден Волгин. – Почему же он до сих пор не был у меня? – Он должен был, как приехал, спешить ко мне. – Волгин был теперь сильно встревожен.

Как услышал он от Соколовского о своем небывалом втором письме с настоятельным вызовом, он хотел уйти, не слушая ничего дальше. Но он успел рассудить, что это значило бы только обнаружить свое беспокойство и возбудить в Соколовском подозрения безо всякой пользы: вечер неудобное время для справок. – Одно, что возможно до утра: послать депешу в Новгород, – и то почти только для того, чтобы отнять у себя последнюю возможность сомневаться, в Петербурге ли Левицкий.

Возвратившись домой, он услышал, что жена уехала с Мироновым на вечер. Он сел работать, но не мог. Лег читать. Это помогло. Он скоро уснул.

* * *

– Будешь помнить и сумеешь приготовить хорошо? – говорила Волгина следующим утром кухарке, выходя в ее сопровождении из кухни в столовую, где кипел самовар, – Наташа, позови Алексея Иваныча, – разве не видишь, я еще не договорила с Авдотьею, не пойду звать сама? – Наташа, с ребяческим усердием занимавшаяся осуществлением фантазии расставить чайные принадлежности вокруг самовара правильною звездою с пятью лучами, неохотно оторвалась от своей полезной заботы и пошла самым тихим шагом: так велико было ее неудовольствие. – Волгина продолжала говорить с кухаркою об обеде.

Наташа, вышедшая из столовой с достоинством, какого требовала досада, вбежала назад, разинув рот, хлопая глазами и размахивая руками от изумления: – Алексея Иваныча нет, Лидия Васильевна! И сюртука нет, и в передней теплого пальто нет, и калош алексей-иванычевых нет!

– Неужто еще не приехал? – начала вторить ей кухарка по первому же ее слову. – С восьми-то часов уже часа полтора будет; а сказал: «Скоро вернусь!» – А, ты не умела сказать как следует: «Видно, ушли куда-нибудь, потому что пальто и калош их нет», – обратилась она с назиданием к Наташе: – Так надо сказать; а ты: «Алексея Иваныча нет, и сюртука нет», точно кто украл Алексея Иваныча вместе с сюртуком! Можно ли так говорить? Ты должна слушать и понимать, как говорят, и сама стараться…

– Где ж Алексей Иваныч? После доучишь ее, как надобно уметь говорить.

– Ушли и чаю ждать не захотели; я говорила; в пять минут поставлю самовар, – не стали ждать. – «Я, говорит, скоро приеду», – да вот тебе и скоро! – А я думала, они уж дома, Наташа впустила.

– Ты тоже умеешь говорить. Куда он уехал? – Зачем? – Верно, он говорил, чтобы ты сказала мне.

– Как же, сказали. – «Справляться», говорит. – А я думала, они уже давно дома.

– Справляться, – только сказал он? Не сказал, о чем, о ком?

– Искать кого-то, сказывали они, да я не умею выговорить фамилию-то: не русская какая-то, должно быть. Ну они говорили того, о котором вчера разговаривали с вами; – лакей-то приходил, они сказывали.

– Левицкого? – Это не русская фамилия!

– Так, так, Левицкого! – повторила кухарка в восхищении от своей памятливости.

– Что ж, он узнал о Левицком что-нибудь новое? – Где искать, почему искать?

– Не знаю, Лидия Васильевна.

– Да как же он проснулся так рано? – Приходил кто-нибудь, разбудил его?

– Приходил, почтальон, только не настоящий почтальон, а совсем особый, и принес письмо, только тоже не настоящее, а особое, и велел разбудить. Я не хотела. А он: буди. – А я: впервой ли нам получать письмо? Никогда не будила; проснется, прочитает. – А он: наши письма не такие, по нашим письмам все велят будить себя. Буди. – Да еще что, Лидия Васильевна? – Ругать меня стал, дурою назвал, ей-богу! – А я ему…

– Алексей Иваныч не говорил, с собою взял эту депешу или оставляет мне?

– На столе на своем оставил, – скажи, говорит, Лидии Васильевне, что оставляю на столе.

– Эх, ты! – А еще меня учила говорить! – с торжеством заметила Наташа.

Волгина нашла на столе мужа телеграмму: «Левицкий не был в Новгороде. Уезжая из деревни, писал мне: спешит к вам».

* * *

Волгин возвратился домой уже в третьем часу и еще из передней начал: – Голубочка, где ты? Будешь бранить меня, голубочка, за то, что я уехал, не напившись чаю: но я уверяю…

– У Лидии Васильевны кто-то есть, Алексей Иваныч, – перервала Наташа. – Дама какая-то, белая, молодая, – та самая, может быть помните, которая была весною и опять приезжала, как мы воротились с дачи.

– Савелова? – спросил Волгин, укрощая свое громогласие.

– Так, она, – подтвердила Наташа. – Волгин пробрался в кабинет потише и поосторожнее, чтобы не попасться в надобность отличаться своими светскими талантами.

* * *

Он прислушивался, как будет уходить Савелова, и лишь только Лидия Васильевна проводила ее, он встал и пошел к жене, еще в кабинете начавши по-прежнему: – Голубочка, ты будешь бранить меня; а пожалуйста, не брани, потому что, уверяю тебя, я заезжал по дороге в кондитерскую, и напился чаю, и даже закусывал, и уверяю тебя, вовсе не голоден. – Видишь ли, голубочка: из разговора с Соколовским я увидел, что Левицкий…

– Знаю, мой друг. Если ты получил ответ из Новгорода, то, понятно, ты посылал туда депешу, – значит, был встревожен за Левицкого. И нельзя было не понять, что ты встревожился тем, что услышал от Соколовского. Я посылала за Нивельзиным и знаю все.

– Посылала, голубочка? Значит, теперь и Нивельзин понимает, что дело было не в том, как поверили Илатонцевы, да и Соколовский, да и он тоже… Э, что ж я! – перебил он сам себя с досадою. – Натурально, важность только в том, чтобы не усомнились Илатонцевы- а от Нивельзина чего таить? – Нечего, разумеется.