Искушение свободой - Рудольф Константинович Баландин

в целом, как исторический памятник, сохранился. Ни одно здание, имеющее архитектурную ценность, не разрушено».

Новая власть вела себя так, словно утвердилась всерьёз и надолго. А ведь были слухи, что она санкционирует уничтожение всего наследия «проклятого прошлого» как антинародной буржуазной культуры и начнёт насаждать какое-то новое пролетарское искусство. К счастью, пока ещё ничего подобного не произошло.

9 ноября у Кремлевской стены состоялись торжественные похороны, как было сказано, героев Октября. Могилы украсили венками и траурными флагами. Шествие было многолюдным и на удивление организованным. Ожидались эксцессы, выступления оппозиции, но они не произошли. Неужели новую власть действительно поддерживает народ?

С некоторым опозданием в московских газетах появились отклики на смерть Огюста Родена. Оказывается, ни в Москве, ни в Петрограде нет ни одной скульптуры этого мастера, если не считать гипсовую копию «Бронзового века» в Эрмитаже. Но, как писало «Русское слово», только после Родена могло проявить себя творчество А. Голубкиной и С. Конёнкова…

Подобные сообщения воспринимались Сергеем как откровения. Что же получается? Даже такая невиданная доселе революция (говорят, что она вскоре станет мировой!) подобна шторму, вздымающему страшные волны на поверхности моря. Но она неспособна воздействовать всерьёз на всю толщу воды. Там по-прежнему идут какие-то свои потаённые течения.

Не так ли происходит в общественной жизни? Государственная политика, экономика, международные отношения демонстрируют лишь видимую, наиболее очевидную поверхностную картину. Они, безусловно, важны. Но самое главное остаётся невидимым и неведомым. Что это? Какие силы являются определяющими? На этот вопрос Сергей не находил ответа.

Некоторое прояснение возникло после того, как он представил общество в виде гигантского организма. Нечто подобное образу Левиафана, библейского чудовища, изображенного на фронтисписе книги Томаса Гоббса «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского», переизданной во Франции.

Эта идея давно уже стала популярной. В Париже ему запомнилась книга Р. Вормса «Общественный организм». Сергей, не вдаваясь в детали, сделал простой вывод: «Общество состоит из людей, подобных мне; значит, у меня с ним есть много общего. Следовательно, у общества-Левиафана есть и физиологические, и духовные потребности».

Но что означает интеллект и ум Левиафана? У него же нет одной головы и одного тела. Каждый человек сам по себе. Люди разобщены физически. Они отчасти объединяются единым государством, территорией проживания. Но только – отчасти. В реальности они находятся в разных социальных слоях, у них разные взгляды, знания, верования, идеалы…

Наглядный образ Левиафана рассыпался на части. От него оставалась только механическая система законов, рычагов и колёс управления, министерств и ведомств. Но разве революция – это только перестройка государственной машины? Нет, это и духовное преображение общественного сознания… А что такое «общественное сознание»? Есть ли у него подсознание?..

Мысль Сергея упиралась тупик. Впрочем, он не задумывался надолго. И знаний недоставало, и не было условий для подобных размышлений. Сказывались «презренные» материальные условия.

В доме, где он снимал квартиру, часто выключали электричество (как, впрочем, по всей улице или даже во всём районе). Печь топили редко и недолго из-за нехватки дров. Приходилось проводить как можно больше времени в разных тёплых помещениях, а корреспонденции писать в кафе и недорогих ресторанах.

По утрам он по-прежнему частенько сиживал в кондитерской, где ассортимент уменьшился, чай стал жиже, но было уютно и пахло свежими булками.

Иногда заходила Манюша и задерживалась у прилавка. Он знал, что она замечает его; она знала, что он смотрит на неё. Это было всё, что они могли себе позволить. Он понимал, что здесь, где все знают Маню, им нельзя встречаться ни на улице, ни у него в квартире. Но и от такого мимолётного общения на душе становилось тепло и радостно, хотя радость эта была с горьким привкусом грусти.

За последние два месяца Сергей и Полина встречались лишь несколько раз. Он сослался на обилие работы. Из Парижа телеграфировали, что ждут более частых корреспонденций: во Франции огромный интерес к событиям в революционной России. А Полине приходилось почти неотлучно находиться при детях гувернанткой, обучая их, помимо всего прочего, французскому языку. Отпускали её только в случае прихода Варвары Фёдоровны, да и то лишь на несколько часов.

В газетах так называемого буржуазного направления постоянно писали о гибели русской культуры и последних днях великой России.

Какой-то журналист и художник Фома Райлян (похоже на псевдоним) разразился неистовыми стенаниями с оттенком литературщины: «Страшная боль щемит сердце, хочется в слезах, в рыданиях излить великое горе! До сих пор все мы, всё культурное человечество, цели страданий на белом свете, цели всех жертв на земле объединяли одной и единственною целью – служением единому и неизменному идеалу – красоте… И вдруг налетает смерч, и всё то, что составляло нашу жизнь, что считалось нашей культурой… всё это рушится, и под нами и среди нас гремит Вельзевулова колесница!..»

Но странным образом Россия ещё существовала, и культурная жизнь в ней, судя по ситуации в Москве, налаживалась. Буржуазные критики твердили о наступлении анархии. Если так, то анархия получалась какая-то особенная: без разгула низменных инстинктов, бесчинства толп и торжества хаоса. Словно народ, захвативший власть, стихийно стремился к порядку. Словно свобода пробуждала у людей осознание личной ответственности и общего единения.

Возможно, такую анархию имеет в виду Пётр Кропоткин?

Сергей стал покупать и основательно штудировать теоретические труды Кропоткина. Личность этого человека стала вроде бы проясняться.

3

Осенний московский бульвар, усыпанный влажными прелыми листьями, а то и мусором. Пряный, чуть горьковатый запах.

Прохожие редки. Порой сохраняя подобие строя, но вразнобой, проходят группы вооружённых солдат и рабочей милиции.

Сергей и Полина медленно шли в сторону Пречистенки. Впереди слева тускло отливал золотом купол храма Христа Спасителя. Справа – груда ящиков, бочек, скамеек, досок, столов, кирпичей, лестниц и ещё чего-то – развалины баррикады. Здесь же копошится шустрый старичок. Собака вылизывает что-то на мостовой.

Казалось бы, редкие встречи – долгие разговоры. Но оба они за это время успели отвыкнуть друг от друга. У него опредлённо проявился комплекс вины перед ней, хотя никаких обязательств друг другу они не давали и были, что называется, добрыми друзьями.

– До этого времени, – говорил Сергей, – я был уверен, что в общих чертах Россия повторяет Великую французскую революцию. Но теперь, если власть действительно захватят большевики, эсеры, анархисты, начнётся нечто небывалое…

Он чувствовал себя с Полиной скованно, словно изменил ей, а потому то и дело переводил разговор на политические темы. Она отмалчивалась или отвечала кратко, как будто думала о чём-то другом.

– По-моему, – продолжал он, – это безумие – взять власть над нынешней Россией. Государства как такового нет.