Императрица Фике - Всеволод Иванов

Когда же заговор удался, Шетарди снова доносил во Францию:

«Совершившийся переворот — конец петровской России. Дальше ей идти некуда! Новая императрица не будет назначать иностранцев на высокие посты, и Россия, предоставленная себе, обратится в ничтожество…»

Ободренный такими вестями, прусский король и аннексировал немедленно Силезию у Австрии.

Однако Алексей Петрович Бестужев был против этой политики.

— Оставляя все, касающееся лично меня, в стороне, — заявил он, — отказываясь от всякого похлебства, от дружбы, от ненависти или партикулярной вражды, от всего, что может быть названо страстью, мы должны положить предел Пруссии. Прусский король слишком захватничает!

Бестужев держался старого плана русской политики в Европе, который был принят еще при Петре.

— России, — говорил он, — не следует входить в союз Пруссии, Швеции и затем Франции, как это предлагал Фридрих.

Бестужев стоял за союз России с Англией и Голландией, как морскими державами, и с Австрией и Саксонией. Такой союз сам охватывал кольцом Францию, Пруссию, Швецию.

Появление герцогини Ангальт-Цербстской и ее дочери Фике в Петербурге прошло без ведома Бестужева и не могло быть ему приятно. Он догадывался, конечно, о том, кто провел это дело. Однако умный дипломат не выразил открыто своего неудовольствия и теперь в церкви с благосклонной улыбкой любовался свежестью юной Фикхен. — Очень мила, очень, — сказал он своему соседу, дотянувшись всем телом к его уху, но при этом так, чтобы шепот был слышен и другим. И этот шепот дошел до ушей Елизаветы Петровны, проник в ее сердце, она расцвела доброй улыбкой.

После богослужения Бестужев, целуя руку царицы, сказал, что нужно бы учить принцессу русскому языку.

— А как же, батюшка Алексей Петрович! Как же! Чать, знаем. Ададуров Василий Петрович пусть ее и учит… И архимандрит Симон закону православному…

…Московская весна все больше и больше вступала в права, таяли сугробы, сверкали серебром ручьи, с фигурных крыш дворца дворники сбрасывали снег, а Фике сидела за бесконечными уроками.

— Буки-аз — ба… — твердила она, жмурясь в окно от блеска снега. — Веди-он — во… Иже-мыслете — им… Покой-есть — пе… Импе… Рцы-аз — ра… Импера… Твердо-рцы-иже — три. Императри… ца — ца… Императрица! Фуй, как трудно…

Закон божий, тот, пожалуй, еще труднее. Архимандрит Симон учил ее Символу веры. Фике должна была выучить по-русски наизусть все двенадцать членов Символа и объяснить, их, что доказало бы, что она уже созрела для перехода в православие.

Это было трудно, однако совершенно необходимо. Императрица, сидя в своей опочивальне в широких креслах, уже сказала ее матери:

— Вы понимаете, зачем я пригласила вас сюда в Москву? Правда? По-русски говорится так — «у вас товар, у нас купец». Дорогая сестра, мы с вами будем счастливы, когда наши дети поженятся. Не правда ли?

— О да! Это будет само счастье!

Обе дамы сидели, крепко схватившись за руки, сквозь слезы радости смотря друг другу в лицо.

— Ваше величество позволит сказать об этом моей маленькой Фикхен? Да? Она должна будет просить разрешение на брак у нашего доброго фатера!

— Конечно, можете! Фике! Фике! София! Ее имя нужно будет изменить… Пусть она носит имя моей дорогой матери. Пусть будет Екатериной… Не правда ли, сестрица?

— О ваше величество! Такая честь для девочки носить имя вашей матушки…

И взволнованная герцогиня прижала платочек к губам.

— Поскорей же обручим наших дорогих детей! Это такая радость — быть женихом и невестой… — говорила императрица, и воспоминания снова туманили ее глаза. — Однако до обручения принцесса должна стать православной…

— Ваше величество, — замялась герцогиня, — мой супруг, его светлость, поручил мне просить ваше величество, чтобы сделать так, как это было сделано при браке вашего брата, великого князя Алексея Петровича с принцессой Шарлоттой… Принцессе тогда ваш отец великий. Петр разрешил сохранить ее веру!

— Ну и что же хорошего вышло? Оба и померли! — вдруг без церемоний оборвала эти осторожные возражения Елизавета Петровна. — Ну, оставим бесполезный разговор! К тому же жених, великий князь Петр, стал православным вполне по убеждению… Никаких иных решений этого вопроса быть не может, и я, право, удивлена, сестрица, что вы подняли его!

Сжав, губы, императрица повернула лицо в сторону. Действительно, как это можно осмеливаться сомневаться в православии?

Иоганна-Елизавета, досадуя на себя за свою неловкость, соскочила с кресла и присела с извинением в глубоком реверансе. Для чего было заикаться об этом? Это портило ведь отношения с «сестрицей». Это герцог толкнул ее своей запиской. Как глупо!

И скоро герцогу Христиану-Августу было отправлено письмо, в котором жена писала ему так:

«Я выслушала, что мне говорил архимандрит Симон, и, клянусь богом, не вижу в православной вере ничего нечестивого. И в катехизисе Лютера и в Символе веры русских — совершенно одинаковые учения. И дочь наша клянется мне, что в этой русской вере нет ничего, что бы отталкивало ее».

Фикхен тоже написала отцу, что никакого существенного различия между православием и лютеранством она не видит и поэтому могла бы переменить религию…

Но как же труден этот русский язык! Фике зубрила его до беспамятства. Всматриваясь в толстые, румяные губы Ададурова, шевелящиеся червяками в его густой бороде, она старалась овладеть русским выговором. Она должна говорить, как русская! А церковнославянский язык! Это просто ужас… И, закрыв руками уши, упершись локтями в наборный столик, Фикхен повторяла часами Символ веры:

— «Распятого же за ны, страдавша и погребенна и воскресшего в третий день по писанию…»

Она вскакивала ночью, вылезала из-под балдахина и шлёпала босыми ногами по гладкому паркету, твердя все одно и то же, ломая язык:

— «Иже со отцем и сыном споклоняема и славима, глаголавшего пророки…»

Во время таких ночных занятий Фикхен простудилась и серьезно заболела. Металась в жару, бредила, бормотала в беспамятстве эти странные славянские слова, а девица Шенк ломала руки, сверкала глазками и рассказывала всем причину заболевания принцессы:

— Ее светлость слишком усиленно занималась религией… Слишком много училась… Это и убило ее…

Когда Елизавета Петровна узнала это, слезы умиления выступили у нее на глазах… Она упала на колени перед целым иконостасом, занимавшим угол в ее опочивальне, и усердно молилась о выздоровлении этой героической девушки. Какая радость! Как будет счастлив ее муж, внук Петра!

Фикхен лечили лучшие врачи, и сам Лесток не отходил от ее постели. Болезнь прогрессировала, опасались рокового исхода. Фридрих-король в Берлине получал все время бюллетени о здоровье: он боялся, что она умрет… Все тогда рухнет! А что будет, если она умрет без покаяния? Это очень тревожило императрицу. Ведь так умер ее жених! И однажды, наклонившись над больной девушкой, гладя ее тонкие черные волосы над бледным, горячим лбом, императрица спросила тихонько:

— Фике! Фикхен! Хочешь, мы позовем к тебе священника? Тебе будет легче…

Фике не отвечала.

— Мы позвали к тебе лютеранского пастора… Он ждет… Поговори с ним.

Бледные губы больной зашевелились.

— Не надо пастора! — с трудом прошептала она. — Позовите ко мне отца Симона!

— Ах ты милая! Ах ты умница! — по-русски запричитала императрица. — Да как это правильно…

Услышав про это, весь двор качал головами и повторял:

— Как умна эта девочка!

По общему признанию Фикхен была спасена доктором Лестоком, который потребовал энергичного кровопускания. Близкий человек к императрице, он пользовался непререкаемым авторитетом. Мать больной воспротивилась было предложению Лестока, больная слишком малокровна… Она может не выдержать обильной потери крови… Потребовалось вмешательство самой императрицы, которая приказали пустить кровь и осталась очень недовольна Иоганной-Елизаветой…

Вообще герцогиня вела себя не очень ловко. Неосмотрительно. Нетактично. Занятая политическими разговорами и обширной перепиской с заграничными корреспондентами своими, она мало бывала у постели больной… Она увлекалась нарядами. Графине Румянцевой было приказано заменить мать у постели больной. И особенно зорко следил за действиями Иоганны-Елизаветы Бестужев.

Крепкая натура Фике выдержала способы лечения Лестока, она стала поправляться. Слабая, худая, с поредевшими волосами, она была так бледна, что государыня прислала ей баночку румян и приказала румяниться при появлении в обществе.

Каждый свой приезд в Москву императрица отвечала по обещанию хождением пешком на богомолье в Троицко-Сергиевскую обитель, в 60 верстах от Москвы. Этими богомольями государыня благодарила господа бога за удачный переворот, а также и за то, что когда-то Троицко-Сергиевский монастырь приютил ее отца, Петра Алексеевича, когда ему пришлось спасаться туда в глухую ночь от стрелецкого заговора. И в этом году государыня двинулась из Москвы на богомолье 1 июня, на Троицу.