Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна

Тася подобрала ноги в растоптанных туфлях, боясь оставить мокрые следы на толстом персидском ковре.

Хозяин кабинета опустился в кресло рядом. На жилетке добротного темного костюма из тонкого английского сукна тускло поблескивала золотая цепочка. Достал часы-луковку репетир тонко и нежно пропел два раза, после паузы, на другой тон, один раз четверть, и после паузы три минуты. Это означало, что Тася явилась в означенное время, без опоздания.

— Ну-с, рассказывай. — Он закурил трубку. Ароматный голубой дым поплыл к лепному потолку.

— Миша от морфинизма совсем избавился. Но медицину бросил.

— Бросил все-таки! Писала мне сестра, писала. — Покровский недовольно пригладил пышные седоватые усы. — Печальный факт. Что ж, в последние годы меня мало что радует. И племянник в том числе. Теперь что — литератор? Еще один неудавшийся гений. Ведь это нонсенс — Булгакову писать для пролетариата!

— При белых во Владикавказе Миша удачно в газете печатался. Потом тиф страшный был, возвратный… Пришлось мне с ним остаться, когда белые ушли.

— Так ты, выходит, Мишку из возвратного тифа вытащила? Сильна! — Пыхнула, выпустиз дымное кольцо, трубка. — Считай, спасла. Он на тебя всю жизнь молиться должен.

— Куда там. Ругал все… Что с белыми больного не увезла. Пока он в горячке лежал, красные пришли.

— Уж не знаю, какая зараза хуже. — Николай Михайлович щелкнул пальцами. В комнату вошел молодой доберман шоколадного цвета, вопросительно взглянул на Тасю, принюхиваясь.

— Свои, Цезарь, свои. — Покровский погладил улегшегося на ковре у его ног пса. — Собака — существо низшее по отношению к человеку, но не к этим большевикам! Выведен особый вид гомо сапи-енс — хам торжествующий — гомо вульгарис. — Ноздри его ястребиного носа раздувались. — Я доказал бы это как дважды два четыре. Но тебя, милая моя, полагаю, интересует другое.

— Совет… — Тася опустила глаза, на секунду задумалась и сделала выбор, о чем спросить — о работе или о судьбе мужа: — Насчет Миши.

Она коротко обрисовала картину их последних мытарств.

— Загорает твой благоверный, значит, на пляже в Батуми и размышляет: в Париж податься или в Москву махнуть… — Николай Михайлович нахмурился: — А тебя сюда на разведку послал. Отважный поступок! Весьма по-мужски. Хочешь знать мое мнение — изволь. В Москве вам делать нечего — плохо здесь, а станет еще гаже, это уж будьте уверены. И тебе, как одинокой даме, да к тому же нереволюционерке, здесь оставаться совершенно бессмысленно. Поезжай в Батуми к мужу. Вместе и выбирайтесь на волю, если получится. Только и там, в заграницах, рая не обещаю. Ну что ж, меня «товарищи» не спрашивали, когда эту кашу заваривали…

4

Тася послала Мише телеграмму, что хочет вернуться в Батуми. Но ответа не получила.

Она поняла, что осталась одна. Деньги кончались. В любой момент она могла лишиться жилья. Положение было отчаянное.

Шел к концу дождливый сентябрь 1921 года, не придавая сил и оптимизма.

Тася долго ходила по рынку, пытаясь по дешевке купить подгнивший картофель и немного подсолнечного масла. В дырявых туфлях мерзли ноги, пальтишко, совсем обветшавшее, не спасало от пронизывающего ветра. И уж точно не спасет от зимы. «Какой зимы? С кем, где?» — мучили вопросы, и такая жуть охватывала при мысли о будущем, что Тася зажмуривалась… Удавиться — один конец. Ведь брошена же! Брошена — какие еще сомнения? Без надежд и без помощи. И пусть. И к лучшему. Совсем меня измотал, измочалил. Вцепился, а спасательный круг из меня плохой — что камень на шее. Лучше уж одной пропадать. Пусть голодная, холодная, так хоть голову за него ломать не надо — во что одеть, чем прокормить, как лечить. Свободная ты баба, Таська! И радуйся, что избавилась. Избавилась? Избавилась от Миши? И тут тоска захлестнула ее с такой силой, что, казалось, скинула бы набрякшие в воде туфли и босиком бы к нему в Париж побежала. Проезжавшая мимо телега, громыхнув в рытвине, обдала ее грязью. Утерлась рукавом, и хорошо — слез не видно!

Вернулась в общежитие синяя, промерзшая. Постучала в двери Колиной комнаты.

— Входите, если не дьявол! — послышался веселый голос Гладыревского. Тася открыла дверь. У окна — стол, на столе — банкет. Скудную снедь возглавляет бутылка водки. Накурено — хоть топор вешай. Перед стаканами сидели, свесив покрасневшие носы, Николай и Михаил. В сизом сигаретном дыму взгляды супругов встретились и… ничего не произошло. Михаил даже не улыбнулся, у Таси сжалось сердце, но не от радости. Ведь понятно же, сейчас он объявит, что нашел другую, что Тася зря вертится на его пути. Вроде, и облегчение, только как же больно! И себя жаль, всех своих жертв и страданий. — Садись! — пригласил Коля и подвинул Тасе табурет. — Капусту кислую потушил с требухой. Свеженькую взял, прямо из морга. Вот и пируем.

— Шутки у тебя… — Тася присела, пряча глаза. Лишь через некоторое время в обрывочном разговоре, больше похожем на ссору, выяснилось, что Михаил другой не нашел, а телеграмму Тасину не получил, поскольку его уже не было в Батуми: в Киев ездил.

— Ладно, это понятно. Скажите лучше, каковы итоги? — попытался приостановить перепалку супругов Николай.

— А таковы, что и в Киеве, и тут жрать нечего, — хмурилась Тася. — Лучше б в Париже сидел.

— Ну не попал я в Париж, Таська. К тебе вот заявился. Выходит, судьба нам велит дальше вместе выживать. — Он протянул ей руку ладонью вверх, и она положила на нее свою ладонь:

— Попробуем, что ли… Ой Мишка, Мишка…

5

Тридцатилетний Булгаков с женой поселился в изуродованной разрухой Москве. Квартирный вопрос кое-как решился.

Надя нашла работу заведующей школой «Золотая рыбка», и ей с мужем выделили жилье на антресолях детсадовского дома. Миша и Тася перебрались в комнату Земских в бывшем доходном доме № 10 на Большой Садовой. Здесь после революции было организовано жилищное товарищество. Большие квартиры прежних жильцов превратились в коммунальную систему — длинный коридор с одной кухней и, разумеется, без ванной. Муж Нади — Андрей Земский, работавший в Академии Жуковского, разрешил Михаилу прописаться в его комнате. Но для прописки дело надо было «подмазать», Булгаков понять этого не хотел, и товарищество напористо взялось за выселение нищего, незаконного жильца. Позже, когда Михаил нашел работу в «Рабочей газете», которой заведовала Крупская, он подписал у нее некую бумагу, дающую право на жилплощадь. Таким образом, они с женой стали владельцами комнаты с двумя окнами в знаменитой квартире № 50. Но это произойдет через год с лишним. А пока — незаконное проживание, остатки меблировки супругов Земских: диван, зеркало, раскладушка, кресло с торчащими пружинами. Пустота в дырявых карманах, смутные надежды на поиски работы и постоянная опасность выселения из жилтоварищества.

Дом № 10 на Большой Садовой, ставший знаменитым домом 302-бис в романе «Мастер и Маргарита», старожилы называли «домом Пигита». Пятиэтажная мышасто-серая громада (шестой этаж в романе приписал Булгаков) «располагалась покоем» — буквой П за палисадником в чугунной ограде, засаженным кустами сортовой сирени.

Доходный дом, выстроенный богачом Пигитом, предназначался для «чистой публики». Большие, комфортабельные квартиры заняла интеллигенция — врачи, художники, адвокаты, артисты.

Квартиру в бельэтаже с длинными балконами на улицу занимал сам Пигит. Были среди жильцов дома люди известные и даже государственно важные: директор Казанской железной дороги, управляющий московской конторы Императорских театров, одно время здесь проживал миллионер Рябушинский. Кроме обычных квартир в доме разместились огромные художественные студии, расположенные друг над другом. В студиях, снимаемых Кончаловским, известным живописцем и театральным художником Якуловым, бывали Шаляпин, Игумнов, Прокофьев, Качалов, Москвин, Орлов, Коненков, подолгу жил Суриков. Красиво, богато и весело жил дом.

Революция превратила этот «рассадник чуждой идеологии» в рабочую коммуну. Гибель знаменитого дома в огне Булгаков описал в рассказе «№ 13.