Пожирательница гениев - Мизиа Серт

Кохно бросился на Лифаря, стоявшего на коленях по другую сторону кровати. Они катались по полу, раздирая, кусая друг друга, как звери. Две бешеные собаки яростно сражались за труп своего владыки. Мы с сиделкой, оправившись от удивления, с огромным трудом разняли их и заставили выйти из комнаты, чтобы сиделка могла заняться туалетом покойного.

Я шла куда глаза глядят. Скамейка на солнце… Не знаю, как долго я просидела на ней. Потом вспомнила о вапоретто, о гондоле, о кладбище… Найти для Сержа участок земли, это была страшная и последняя услуга, которую я могла оказать другу, более двадцати лет жившему в моем сердце[274].

У меня был чек, привезенный из Парижа. Я послала его баронессе д’Эрланже[275], которая в это время была в Венеции, и попросила ее предпринять все необходимое для похорон. В моем состоянии я сама не смогла бы заняться этим. Погребение было назначено на послезавтра. Когда я отправила чек, то поняла, что осталась без копейки. Вокруг не было никого, к кому можно обратиться. У бедного Сержа оказалось всего-навсего шесть тысяч франков, которые, естественно, я оставила мальчикам. К счастью, на мне была бриллиантовая цепочка… я решила заложить ее. Но по дороге к ювелиру встретила нежно любимую подругу[276], которая, мучимая дурными предчувствиями, решила вернуться в Венецию. Накануне, когда Дягилев был уже очень плох, она покинула город на яхте герцога Вестминстерского[277]. Едва яхта вышла в открытое море, она стала опасаться самого страшного и попросила герцога вернуться. Это было не так-то просто, потому что у круиза был определенный маршрут, который пришлось совершенно изменить, а это было крупное судно с большим экипажем. Я была счастлива, встретив ее. Она немедленно увела меня и была рядом на похоронах, прекрасно организованных Катрин д’Эрланже.

Зимой 1933 года я проделала абсолютно неожиданный музыкальный опыт. Марселль Мейер, очень талантливая пианистка, с которой я была давно знакома и которую особенно ценила за ее исключительную преданность молодым французским композиторам, находилась в трудном положении. Ее карьера складывалась не так блестяще, как Марселль того заслуживала. Верную исполнительницу композиторов Аркёйской школы[278], ее очень ценила небольшая группа знатоков, но она никогда не выступала перед широкой аудиторией, что необходимо для реноме концертирующей пианистки.

Размышляя о ее положении, в один прекрасный день я решила устроить для Марселль концерт, на котором мы будем играть на двух роялях. Естественно, никогда не выступая на публике[279], я хотела придать этому вечеру вид сугубо «любительский» и светский. Я рассчитывала на обширный круг моих знакомых, чтобы эта авантюра вывела на свет Марселль Мейер и принесла ей внушительную сумму денег. С этой целью сняла большой зал в отеле «Континенталь», заказала ужин и назначила чрезвычайно высокую цену на билеты.

Отбросив всякую скромность, надо сказать, что это был настоящий триумф. Зал, битком набитый потрясающе элегантной публикой; бесконечные автомобили, выстроившиеся перед входом в отель. Шоферы «больших домов» говорили, что после войны 1914 года они никогда не подумали бы, что подобная роскошь может еще существовать. Формула «полу-концерт, полу-ужин» оказалась находкой для такой публики; все были в прекрасном настроении.

К моему великому изумлению, я испытала не более тридцати секунд волнения, подойдя к роялю. Франсис Пуленк переворачивал мне страницы, а Серж Лифарь, научивший меня особенной тайне поклонов, твердой рукой подталкивал вперед каждый раз, когда занавес поднимался на неистовые «бис!». Несмотря на уроки Сержа и его одобрение, я чувствовала себя слишком неуклюжей.

Не знаю почему, Марселль Мейер отказалась играть на «бис». Мне пришлось это делать одной. После очень короткой паники я вдруг познала особое опьянение, когда почувствовала, что овладела публикой, которую, если можно так выразиться, держала в руках. В огромном зале «Континенталя» слышно было, как пролетела муха.

Произошло нечто феноменальное: где-то внутри себя самой я слышала музыку, которую играла… И в эти мгновения вспомнила слезы милого Форе, моего учителя и наставника, когда он узнал, что, выходя замуж, я навсегда отказываюсь от карьеры концертирующей пианистки.

Несмотря на всю свою избалованность, я никогда не получала столько цветов, как в этот вечер. Серт, который с первой минуты волновался больше, чем если бы ему самому пришлось играть, теперь улыбался как победитель! А Руси, — ей словно вновь стало двенадцать лет, так прыгала она от радости и бесконечно целовала меня.

Думаю, что превосходный ужин много добавил к успеху этого вечера, сбор от которого превысил все сборы, которые получали в этом году большие залы. Я была счастлива за Марселль и жалела только, что из-за чрезмерной скромности она отказалась в финале играть на «бис» (сославшись на то, что овации были адресованы мне, хотя она показала себя очень большой пианисткой). Может быть, ее исполнению не хватало немного эмоциональности, но она была привнесена мною: мы составили такой дуэт, что импресарио после этого вечера в «Континентале» сражались за нас.

Посыпались предложения ангажементов. Но после второго выступления в «Амбассадёре», на этот раз вполне «профессионального», перед полным залом, я остановилась, решив, что сделала для Марселль все, что могла. Ведь это только для нее я устроила концерт в «Континентале», о котором долго и много говорили, и от всего сердца старалась добиться ее успеха.

Разумеется, это для нее, а не для себя я хотела рекламы, которую всегда избегала! Я даже попросила большого друга Марселль Мейер, Макса Жакоба[280], написать о ней четверостишие для программы. Макс был очень великодушен и щедр: он не умел отказывать, если его о чем-нибудь просили. Он тотчас же написал два посвящения.

Несмотря на мои усилия держаться на втором плане, все говорили о «вечере Мизии», о «концерте Мизии», о «таланте Мизии».

«Пари-Миди» поместила восхитительную статью Жана Кокто, которую я привожу здесь, потому что она передает меня так точно, как ни один портрет, и представляется мне шедевром жанра отчета, который мало кто мог сделать так блестяще:

«Нужно воздать хвалу пылким и глубоким женщинам, живущим в тени мужчин. Женщинам, от которых исходят драгоценные волны, побуждающие к таинству творчества. Невозможно вообразить золотые потолки Хосе-Мариа Серта, солнечные миры Ренуара, Боннара, Вюйара, Русселя, Дебюсси, Равеля, пророческие прожектора Лотрека, кристаллы Малларме, игру лучей заходящего солнца у Верлена и сияющий восход Стравинского без того, чтобы не возник образ молодой тигрицы, в лентах и бантах, с нежным и жестоким личиком кошечки, Мизии Серт. Мизии, какой мы видим ее с эгреткой Шехеразады, восседающей в центре королевской ложи «Русского балета» и наполняющей своими флюидами театральные декорации и неистовые танцы, как когда-то наполняла залитые солнцем сады импрессионистов. Да, это в меховом или шелковом манто, в которое Поль Пуаре или Поль Ириб одели свою султаншу, крестную воздушной труппы Сержа Дягилева, мы узнали нашего друга. На ее веере знаменитое четверостишие Малларме. Я уверен, что из всех ее брачных контрактов и видов на жительство это бесспорно единственное удостоверение личности, спасенное этой полькой от восхитительного беспорядка, в котором погибли сокровища, мадригалы П.-Ж. Туле[281] и Поля Верлена.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});