Работа любви - Григорий Померанц

В первые века христианства, в окружении чужой, враждебной эллинской культуры, монахи бежали в Фиваиду. А возвращаясь в Александрию, они проклинали бесовские игрища греческих трагиков и ломали статуи. Только постепенно, вокруг новых храмов, сложилась новая христианская культура, но в рано погибшей Византии она так и осталась не дальше храмовых ступеней. На Западе дело пошло дальше, к перекличке культа Мадонны со светским культом любви. Но Россия вошла в Европу позже, в позднее Новое время; русскую поэзию захватили образцы литературы, уже терявшей духовные корни. Между православием и литературой возник разрыв, измучивший Гоголя; но это не норма, не достижение; это исторически сложившееся уродство, которое неофиты слепо повторяют.

Поэзия Зинаиды Миркиной свободна от исторического уродства. Она находила опору во встречных волнах истории – назад к потерянным за шумом времени глубинам у Рильке или в целостных традициях восточных культур. Ее переводы не случайны: Рильке, Тагор, суфии. Это ее родство. И оно может стать нашим общим родством.

Об уровнях глубины

Что такое глубина? Та самая, в которой Августин не увидел зла? Эту глубину созерцал Гераклит как вечно живой огонь, а Мертон понял как огонь любви: на поверхности вражда и войны, а в глубине – любовь. Это огонь без дыма, там сгорает обида, возмущение, желание справедливой расплаты, правосудия… Это тот уровень нашей душевной жизни, где личность – залив, слившийся с океаном. Это уровень, на котором Иов услышал Бога, прикоснулся к его бесконечности и потопил в ней всю боль. Но это только метафоры, подобные метафоре созерцания, найденной Мертоном: как будто ты прикоснулся к Богу или Бог прикоснулся к тебе…

Мы попадаем в порочный круг: глубина – это уровень, где прикасаешься к Богу; а Бог – имя реальности, ощутимой на последней глубине. Логика здесь зашкаливает. Каждое определение есть отрицание, установление пределов, берегов. Но последняя глубина бескрайня, в ней нет никаких пределов и никакой двойственности, доступной анализу. Там исчезают человеческие понятия, в которых мы запутываемся, подходя к Богу, и остается только Бог, не постижимый умом и ощутимый только сердцем, полным любви, переполненным любовью, так что любовь изливается на всех, не различая добрых и злых.

Почувствовав эту глубину, люди прощают своих врагов, отбрасывают вражду, как ветхое платье, – не побеждают свои страсти, а освобождаются от них, как от засохших струпьев. Если есть борьба, если необходима победа – глубины еще нет и надо искать глубины, искать созерцания, в котором глубина раскрывается перед внутренним взором и в ней – тишина, безветрие духа. Нет логических проблем. Остается только «главный ум», как назвала это Аглая, – целостное видение целостной реальности. «Я многое знаю, хотя ничего не знаю», – говорит негр-чудотворец в «Зеленой миле»[15]. Целостный ум плохо различает подробности, противоречия, которыми мы живем.

Целостный ум путает вещи, которые мы легко различаем, и кажется идиотским. Мышкин подобен глубоководной рыбе, вышвырнутой на поверхность: она обречена погибнуть, если не успеет нырнуть назад, в глубину. Мышкину кажется, что можно спастись, нырнув в светлую душу Аглаи, сумевшей понять главное, но наталкивается на чувство собственности, на желание владеть главным, – и все рушится.

Рыбам не надо менять уровни жизни. Они приспособились – каждая к своему уровню. А человеку надо чувствовать в себе много уровней глубины, чувствовать лестницу, по которой можно подыматься и опускаться. Он так задуман, и в нем есть возможность открыть в себе более глубокие уровни и потом научиться переходить на поверхность и возвращаться вглубь. Мышкину его глубина была дана как-то внезапно, без школы переходов, и он гибнет от своего «идиотства», от своего неумения восстанавливать родную глубину, когда его вышвыривает в бури на поверхности вод. Вторжение «человеческого, слишком человеческого» в неотделимость от глубины каждый раз кончается припадком и, наконец, совершенным безумием. Если бы Аглая поняла свою задачу защищать Мышкина, каков он есть, открытого каждой боли до юродства, если бы она стала проводником слепого (слепого от открытости другому свету), – Мышкин бы мог жить среди нас, зрячих к быту и слепых к Богу… Но поводыря не нашлось.

Обязанность поводыря – редкий случай, потому что идиоты, подобные Мышкину, очень редки. Первый шаг духовного долга – просто присмотреться к своей душе и увидеть в ней верх и низ, а потом и целую лестницу уровней. Евгения Гинзбург[16] заметила это в одиночке, насильственно оторванная от быта. Многие этого и вовсе не замечают и не могут понять, что люди находят в Бахе и что такое чуткая совесть, голос глубины, страдающей от горошин на нравственном ложе. Достоевский называл совесть действием Бога в человеческой душе; но Бог и предельная глубина – сливающиеся понятия, и можно просто говорить о голосе глубины или что «грех – это прежде всего потеря контакта с собственной глубиной» (Антоний Блум).

За последний век наука открыла целый ряд глубин; но все они на поверхности, сравнительно с метафизической глубиной. Комплекс Эдипа, комплекс неполноценности – это какие-то подкожные глубины, уровень болячек, незаметных для глаза, но чувствительных при первом нажиме. Если образ глубокого сердца – князь Мышкин, то комплексы Фрейда и Адлера – это уровень Гани Иволгина (особенно комплекс неполноценности). Застарелые детские обиды, к которым страшно прикоснуться, создают бури страстей, взрывают бомбы, переворачивают государства, но в вечно живом огне последних глубин они сгорают без следа, вспышка – и нет их. Мы живем во власти бурь, потому что живем мелко, и сами наши страсти, взрывы ненависти, губящие миллионы людей, – духовное ничто, овладевшее массами и ставшее материальной силой, силой пустоты, в которую проваливаются города и целые страны.

Духовное нечто можно увидеть в архетипах коллективного бессознательного, теорию которых разработал К. Г. Юнг. Архетипы – абстрактные образы, к которым тяготеют мифические персонажи разных народов. Это animus (идеально мужественное как человек и как Бог), anima (икона женственного и женственное как икона), Противоречащий воле богов (вторжение поверхностных страстей на уровень святой глубины) и т. п. Развитие образа Марии, матери Иисуса, в Богородицу (которую Милош предлагал включить в Троицу), можно истолковать как проявление архетипической воли, поддержанной божественными парами средиземноморских язычников. Там, где ничего подобного Озирису и Изиде не было, – у племен пустыни, откровение мужественного духа осталось незыблемым. Женственное проникло в ислам только в образах доисламской поэзии, подхваченных стихами суфиев. В иудаизме глубинно женственное также присутствует только в туманных образах мистиков. Единственный языческий архетип, вошедший в обиход всех монотеистических религий, – Противоречащий, Сатана. Остальные остаются в народных реликтах язычества (например, мать-сыра земля).

В любом случае архетип – только пред-икона, пред-образ мистических видений, образ, помогающий воображению прикоснуться к вне-образному, пережить реальность Бога, которого не видел никогда и никто. В Христе такой иконой становится человек, и слово «святой» распространяется с Бога на сынов Божьих (в Ветхом Завете свят только Сущий). Этот процесс завершается в мистике.

«Второе пришествие совершается в душах святых», – пишет Рейсбрук, а Силезский Вестник еще резче: «я без Тебя ничто, но что Ты без меня?». Большинство христиан не решается повторить, вслед за Иоанном Богословом, во множественном числе – «сыны Божьи». Слово «Сын» твердо закрепляется за Христом. И Христос не только усаживается «одесную Славы», но подменяет «Славу», становится Вседержителем. Сам Христос никогда не считал себя равным Богу. Он чувствовал свою неотделимость от Бога, но единство не есть равенство. Христос согласился бы с определением Шанкары: капля тождественна океану, но океан не тождествен капле. Можно выразить это и моей любимой метафорой: Сын Божий един с Отцом, как залив с океаном, но залив не равен океану.

Говоря языком Библии, Бог не разгневается, если блудный сын прильнет к нему до совершенного единства, до соединения двух сердец в одном большом сердце. Бог ждет этого, требует от человека. «Слава Божия – до конца раскрывшийся человек», писал св. Ириней (и цитирует Антоний Сурожский). В какие-то минуты каждый человек способен почувствовать прикосновение к океану. Бог вездесущ и присутствует в каждой травинке. Человеку дана сверх этого способность осознать Присутствие. Когда человек сознает это, он не нарушает воли Бога, как раз напротив: без осознанного Присутствия в святых Бог был бы неполон, и человек обязан стремиться к святости. Но человек остается несовершенным и смертным, смертным воплощением бессмертного духа, конечным осуществлением бесконечного, реальностью вечного в хрупкой, бренной, мгновенной плоти. До конца раскрывшийся человек глубинно причастен к бытию Бога, но ему постоянно грозит богооставленность. Ему постоянно грозит смерть.