Зимних Дел Мастер - Терри Пратчетт

Лес не был безмолвным. Он затаил дыхание. Он ждал ее, а она не знала, что делать.

Я не Госпожа Лето, напомнила она себе. Я никогда не буду ею. Я влезла в ее платье, но я никогда не стану ею. Может быть я смогу прорастить несколько цветочков, но я никогда не буду ею. Они идет по миру и в спящих деревьях начинают струиться океаны сока и миллионы тонн травы вырастают за секунду. Могу ли я это сделать? Нет. Я глупый ребенок с парой-тройкой фокусов, вот и все. Я всего лишь Тиффани Болит, и я до боли хочу вернуться домой.

Чувствуя вину перед червем, Тиффани подышала на почву, чтобы согреть ее и укрыла ее листвой. Только она это сделала, как раздался тихий сочный звук, словно лягушка шлепнула, и желудь раскрылся. Прямо на глазах появился белый стебелек и вырос на целых полдюйма.

Она торопливо сделала ямку в почве, затолкала в нее желудь и заровняла землю.

Кто-то наблюдал за ней. Она выпрямилась и быстро повернулась. Никого не было видно, но это ничего не значило.

— Я знаю, ты здесь! — сказала она, оглядываясь по сторонам. — Кем бы ты ни был!

Ее голос эхом отразился от черных деревьев. Даже ей самой он показался писклявым и испуганным.

Она обнаружила, что поднимает Корнукопию наизготовку.

— Покажись, — потребовала она дрожащим голосм. — или я…

…Что? подумала она про себя. Закидаю тебя фруктами?

С ближайшего дерева с глухим стуком обрушился снег. Тиффани подпрыгнула и почувствовала себя еще более неловко. Вот она уже вздрагивает из-за падающего снега! Ведьма не должна бояться даже самого мрачного леса, сказала ей однажды Матушка Ветровоск, потому что она должна верить всей своей душой, что самое страшное в лесу — это она сама.

Она подняла Рог Изобилия и нерешительно произнесла — Земляника…

Что-то, чмокнув, вылетело из Корнукопии и оставило красный след на дереве, стоящим в двадцать футах от нее. Тиффани даже проверять не стала, рог всегда выполнял то, о чем его просили.

Вот про себя она и такого сказать не могла.

В довершении ко всему, сегодня была ее очередь идти к Аннаграмме. Тиффани глубоко вздохнула. Надо полагать, это тоже было ошибкой.

Тиффани села на метлу и медленно скрылась за деревьями.

Через одну-две минуты, из под земли показался зеленый росток, вырос дюймов на шесть и выкинул два зеленых листика.

Послышались шаги. Они были не такими скрипящими, какими обычно бывают шаги по снежному насту.

Потом послышался хруст, как будто кто-то опустился на колени.

Пара худых, но могущественных рук осторожно сгребла снег и листья и слепила вокруг побега стенку, защищающего его от ветра, как укрытие.

Маленький белый котенок попытался просунуть нос, но его мягко отодвинули в сторону.

Затем Матушка Ветровоск ушла в лес, не оставляя за собой следов. Никогда не учи других всему, что знаешь сама.

* * *

Шли дни. Аннаграмма училась, но это стоило больших усилий. Тяжело учить того, кто не может признать, что есть что-то, ей неизвестное. Поэтому учеба шла таким образом:

— Ты ведь знаешь, как приготовить корень плацебо?

— Конечно. Все это знают.

И ответ — „Вот и хорошо, покажи мне как“, не годился, потому что, она немного повозилась бы и заявила, что у нее болит голова.

Нет, отвечать надо было так: — Вот и хорошо, посмотри, правильно ли я все делаю. — И затем приготовить его по всем правилам. А также добавить что-то вроде: — Матушка Ветровоск говорит, что вместо корня плацебо можно взять все, что угодно, но настоящий корень лучше, если ты сможешь его заполучить. Сироп из него просто изумительно помогает от всяких легких недомоганий, но тебе это и так известно.

И Аннаграмма отвечала. — Конечно известно.

Через неделю ударили такие морозы, что старые деревья в лесах раскололись. Старики говорили, что давно такого не было. Соки в деревьях замерзали и разрывали древесину.

Аннаграмма была самодовольна, как канарейка в комнате с зеркалами, и моментально впадала в панику, сталкиваясь с тем, чего она не знала. Но она схватывала все на лету и умело привторялась, что знает куда больше, чем на самом деле, неоценимый талант для ведьмы. Как то-раз Тиффани заметила лежащий на столе открытый каталог Боффо, некоторые товары в нем были обведены карандашом. Она не стала задавать вопросов. Ей было некогда.

Еще через неделю замерзла вода в колодцах.

Тиффани несколько раз сопровождала Аннаграмму по окрестным деревням и убедилась, что та справится, в конечном счете. Аннаграмма обладала врожденным Боффо. Она была высока и надменна и всегда вела себя так, как будто знала все, даже если не имела об этом ни малейшего понятия. С такими способностями нельзя не преуспеть. И люди ее слушались.

Они были вынуждены слушаться. Дороги завалило снегом и между коттеджами прорыли туннели, залитые холодным голубым светом. Все перевозилось на метлах. В том числе и старики. Их забирали вместе с постелями и костылями, и перевозили на новое место. Люди собирались вместе чтобы согреться, и коротали дни, напоминая себе, что какие бы холода нынче не стояли, им не сравниться с морозами в дни их молодости.

Прошло какое-то время и они перестали так говорить.

Иногда наступала оттепель, ненадолго, и затем морозы возвращались. Крыши домов украсились гирляндами сосулек. В очередную оттепель они врезались в землю, как кинжалы.

Тиффани не спала; не ложилась в кровать, во всяком случае. Никто из ведьм не ложился. Снег затвердел, как камень, и по нему можно было ездить, но ведьм было недостаточно и часов в сутках — тоже. Петулия как-то заснула на метле и через две мили очнулась на дереве. Тиффани, заснув, соскользнула с метлы и проснулась в сугробе.

В туннели вошли волки. Они ослабели от голода и отчаяния. Матушка Ветровоск изгнала их и никогда никому не рассказала, как она это сделала.

Холод наносил удар за ударом, день за днем, ночь за ночью. Снег был усыпан черными точками, это были мертвые птицы, замерзшие на лету. Выжившие птицы проникли в туннели и заполнили их своим щебетанием, а люди подкармливали их объедками в благодарность за ложную надежду на весну, что они дарили…

… Потому что пищи хватало. О, да, пищи хватало. Рог Изобилия работал день и ночь.

А Тиффани думала, я должна сказать снежинкам — хватит…

* * *

В старой заброшенной лачуге, в прогнивших досках торчал гвоздь. Если бы у Зимового были пальцы, они бы задрожали.

Это последнее из того, что ему было нужно! Как многому пришлось научиться! Как трудно ему было, как трудно! Кто бы мог подумать, что люди состоят из таких материалов как мел, сажа, газы, яды и металлы? Ржавый гвоздь покрылся слоем льда, который стал нарастать и вытолкнул гвоздь из доски.

Гвоздь медленно вращался в воздухе и в вое ледяного ветра, обдувающего макушки деревьев, прозвучал голос Зимового: ЖЕЛЕЗА, ЧТОБЫ СДЕЛАТЬ ЧЕЛОВЕКА!

Где-то высоко в горах снежный покров взорвался. Он вспучился, как будто под ним резвились дельфины, и стал менять форму, принимая то один, то другой образ…

Затем, также внезапно, как и взметнулся, снег улегся. В морозном воздухе, сверкая на солнце, высился всадник на белоснежном коне. Если бы величайшего скульптора в мире попросили слепить снеговика, он бы вылепил вот такого.

Но это еще был не конец. Конь и всадник плавно меняли форму, становясь все более и более живыми. Проявились детали. Появились цвета, все блеклые, ни одной яркой.

Наконец печальное зимнее солнце осветило человека и коня.

Зимовой протянул руку и согнул пальцы. В конце концов, цвет, это всего лишь вопрос отражения; пальцы приобрели телесную окраску.

Зимовой попробовал разговаривать. Он издавал самые разнообразные звуки, от рева бури до шуршания прибоя на галечном берегу. Где-то среди них затесались звуки, которые казались правильными. Он повторил их, растягивая и перемешивая, превращая их в речь, играя с ними, пока они не зазвучали по настоящему.

Он произнес: — Трынбрынгхз? Грркхзыбывф? Висвуп? Нананана… Ни… На… А… А! Вот она, речь! — Зимовой откинул голову и запел увертюру из оперы „Зима в Убервальде“ композитора Воты Дойнова. Он подслушал ее как-то раз, рея бурей над крышей оперного театра, и был изумлен, обнраужив, что люди — какие-то бурдюки на ножках, наполненные грязной водой, смогли настолько тонко понять зиму.

— СНОВА ПОХЛОДАЛО! — пропел он в студенное небо.

Зимовой скакал через сосновый лес и пел оперу. Единственной допущенной им ошибкой было исполнение партий всех музыкальных инструментов, а не только голосов. Он пел всю оперу целиком и ехал, как странствующий оркестр, одновременно воспроизводя пение, скрипки, стук барабанов и весь остальной оркестр.

Запах деревьев! Ощущение притяжения земли! Чувство цельности! Он мог видеть темноту с другой стороны глазных яблок и сознавать, что это он и есть! Быть… и знать, что ты… человек!