По ту сторону рассвета - Ольга Чигиринская

Финрод на какое-то время задумался, потом сказал:

— Мы были беспечны. Случается, что одаренный сверх обычного eruhin… (19) или даже Вала… привыкает, что ему все легко удается. И начинает вменять это себе в заслугу — хоть и не сам он себя создал. Рано или поздно он сталкивается с настоящим препятствием и терпит первое поражение. Если он достаточно силен, он видит в этом урок. А бывает и так, что впадает в отчаяние и злобу. Но даже если этого не происходит, он отвыкает доделывать начатое до конца, оттачивать до последнего штриха… Кропотливый рутинный труд, который необходим на определенном этапе, ему становится ненавистен. Привыкнув получать все с наскока, с замаха — он опускает руки, когда творчество страсти кончается и нужно пересилить себя, чтобы завершить начатое. Нам, нолдор, это легче понять, чем другим…

Финрод снял с огня закипевшую воду и в забавном кувшине с носиком заварил квенилас. Терпкий, дразнящий аромат поплыл по комнате, щекотнул нос Берена.

Эти сушеные листья привозили с юга фаласские и нимбретильские эльфы, а покупали они их где-то в такой неописуемой дали, что Берен и представить себе не мог. Листья были любимы и ценимы эльфами за то, что их отвар придавал бодрость и одновременно — успокаивал. От эльфов напиток пошел по всем народам Белерианда, а те пили его на сотню разных способов: смешивая с другими травами, забеливая молоком, заедая медом, подслащивая кленовым сиропом… Эльфы же готовили чистый отвар, заливая пять щепотей листа пинтой воды, и пили его настолько горячим, насколько это было можно.

— Таков был Мелькор, — наконец сказал Фелагунд. — Эльфы не застали дней Творения, но кое-что нам рассказывали, а кое-что я видел своими глазами. Он был и оставался страстным творцом. Когда что-то захватывало его, он мог трудиться, не зная отдыха, но едва очертания замысла становились ясны, как его одолевала скука и он бросал начатое ради новой страсти. Валар не скрывают, что именно он создал огненное сердце Арды. Возможно, все было бы не так плохо, окажись он менее ревнив к своему творению. Он не умел довести его до конца — и не хотел позволять этого другим, готов был скорее разрушить. Он действительно был очень близок к нам, нолдор, и творил с той же страстью… Для начала, я полагаю, он сотворил себе тело — еще до того как предстать перед судом, потому что перед Манвэ он стоял уже в том облике, который я знаю. Он был хорош собой, высок, статен… Если это слово применимо к fana (20), я бы сказал, что его fana было нарядным, и этот наряд он носил почти небрежно. Все айнур старались выглядеть как мы, чтобы не смущать нас и не пугать, но Мелькор и в этом превзошел их всех: он действительно выглядел как нолдо, не отличить. Правда, волосы его были снежно-белыми: очень редкий цвет среди нас. Одновременно и походить на всех — и отличаться; это он умел…

Заворачивая кувшинчик в ткань, чтобы он не остыл, Финрод продолжал говорить:

— Творчество было его естеством, и он все делал красиво. Без всякого видимого труда. Играючи. Кстати, именно он придумал бросать кости, играя в «башни». Игру делает увлекательной только добавление хаоса, говорил он. Когда все просчитывается до конца, как в «башнях» — это неинтересно. А что ему было неинтересно, то он бросал. Ни разу не делал попыток подступиться к тэлери и их кораблям, посмеивался над ними и мореплаванием — ему это было не интересно…

Финрод расставил чашки и налил квенилас. Горячий напиток должен был жечь руки через тоненькие, просвечивающие глиняные стеночки — но не жег, и причиной тому было искусство гончаров. Берен пригубил, крепкая терпкость связала язык — и ушла, оставив приятное послевкусие.

— Как же так вышло, что нолдор поддались ему?

Финрод, держа чашку кончиками пальцев, смотрел на человека сквозь призрачные струйки пара.

— Для этого нужно понять, какими были мы, и почему мы были такими — третье поколение эльфов, рожденное в Амане…

Прикрыв глаза, Финрод отпил треть чашки маленькими глотками, потом отставил питье в сторону, оперся локтями на стол, а лбом — на сплетенные в замок пальцы; помолчал, вспоминая…

— Мы были самым многочисленным поколением, — сказал он наконец. — У Перворожденных было по одному-по два ребенка, а эти дети, придя в Аман, создавали семьи, где было по пять-шесть детей. Нас зачинали в любви и рожали в радости. Мы пришли на благословенную землю, а отцы и матери подготовили ее к нашему приходу. Ни опасностей, ни горестей мы в детстве не знали. Только смех и любовь. Мы не привыкли встречать сопротивления. И привыкли много и страстно желать. А оказалось, что не все желаемое достижимо. Можно выстроить город, подобный Тириону своей красотой — но нельзя снова построить Тирион, словно впервые… Мы могли многое — но хотелось чего-то одного, про что можно было сказать: это — лишь наше, до нас этого не было! Феанор потряс даже Валар своим творением, мы жаждали потрясти Феанора… Мы хотели всего и сразу, и не все понимали, почему это невозможно. Мне повезло больше других: я не был одарен их мерой.

— Ном! — от удивления Берен на миг утратил учтивость. — Не может быть… А это? — он повел рукой в сторону статуи. — А твои песни, которые ты слагал для нас?

— Это все пришло здесь, и за это было дорого заплачено. Тогда же я хотел всего даром и молча сетовал на судьбу. Тебе трудно поверить, что я был молод?

Берен знаком ответил «нет», хотя и покривил душой: он действительно не мог представить себе Финрода юным, неопытным и горячим, подобным себе.

— Я бродил по всему Валинору, поступал в ученики к любому, кто соглашался меня взять — Нерданэль, Феанаро, Румилу, Эаррамэ-корабельщику, занимался тем и этим, и нигде не мог достичь той степени умения, где начинается мастерство. Я не мог работать с камнем и металлом лучше Феанора и Куруфина, не умел так как Маглор слагать песни, и мне было далеко до своих двоюродных братьев по матери, когда строились корабли. Единственное, чего мне хватало — это упрямства, и я бросал очередное занятие не раньше, чем достигал в нем потолка, выше которого меня мог поднять только природный дар, а его не было — или я не мог его отыскать. Что меня интересовало по-настоящему — это эрухини, какие они внутри. Разум, душа. Я приходил к ваньяр (21), но был слишком нолдо для спокойного созерцания. Меня любили, как и моего отца, это было у нас в семье — непримиримые в нашем присутствии забывали на время о своей распре. Отец надеялся, что со временем, через детей, примирятся три потомка Финвэ…

Берен услышал в голосе короля живую боль и устыдился того, что вызвал его на этот разговор.

— Именно Мелькор помог мне осознать, что мое проклятие — на самом деле дар.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});