Возвращение в Панджруд - Андрей Волос

Много встречалось четверостиший — рубай. Большая часть озвучивала давно известные образы, отличаясь друг от друга почти исключительно степенью корявости, с какой слагались в них неструганые слова. Зато одно оказалось просто блестящим. Правда, с первого прочтения оно показалось Джафару обидным, даже оскорбительным. Ведь он сам собирался стать муллой, а речь в рубаи шла именно о муллах, да с такой насмешкой, что невольно охватывала злость: дескать, великое счастье, что глупости мулл соответствует их толщина, а не высота, — потому что в противном случае солнце, до которого им было бы рукой подать, испепелило бы их пустые тыковки.

Однако все четыре строки и каждый слог так ладно прилегали друг к другу, так перекликались и аукали, что рубаи звенело, будто выкованное из серебра. А виртуозная составная рифма, занимавшая половину каждой строки и все три раза удивлявшая новым изяществом и точностью, скрепляла его намертво. Третья строка, не имевшая рифмы, тоже была не проста — вся она крепко и звонко держалась на повторении одного и того же ударного звука: — Э! — э — э! — э — э! — э! — и при желании ее можно было расписать в три одинаково рифмующихся бейта.

Джафар перечел еще раз — уже на память — и хмыкнул, понимая, что теперь никогда этой жемчужинки не забудет, как бы при этом он сам ни относился к муллам.

Встречались и большие тексты — касыды. Одна из них, например, на бесчисленных листах, повешенных друг за другом сверху вниз (следовало полагать, автору сего пришлось сгрызть немало кочерыжек), рассказывала о деяниях Сияуша.

Автор этой многолистной поэмы мог оказаться сейчас в числе тех, кто прохаживается у Стены, поэтому Джафар старался проглядывать написанное совершенно невозмутимо, ничем не показывал, нравится ему прочитанное или нет, и лишь легким притопыванием обутой стопы о землю обивал ритм произведения.

Надо сказать, это было не так просто — ритм гулял как хотел, то и дело съезжая с аруза на хазадж и обратно.

При этом автор понимал, что тщится поведать людям о событиях грандиозных, великих, и, в соответствии с описываемыми предметами, стремился и свой текст сделать как можно более внушительным и монументальным.

Поэтому конь Сияуша, называемый “животным о четырех копытах с длинными ногами, мощными как у слона”, был величиной “с половину подлунного мира” (“не покрытого водой” — зачем-то уточнял автор). О жестокости битвы говорило, в частности, то, что “от дрожи земли под копытами все враги умерли от страха” — и с кем тогда, спрашивается, оставалось воевать Сияушу? А меч героя “захлебываясь, пил кровь врага”, и если бы этот образ не был таким затасканным, а далее не оказывалось, что вдобавок он “жадно ел точильный камень”, то эта строка могла бы показаться совершенно удачной.

Некоторые пассажи были настолько нелепы, что Джафар, силясь сдержать смех, сначала покраснел от натуги, а потом все-таки прыснул, испуганно при этом оглянувшись: не видел ли кто?

Сравнения выглядели явно натянутыми.

Однако — что такое сравнения? В конце концов, одному они кажутся смехотворными (ему, например, казались), а другого необъяснимым образом приводят в восхищение. Они со стариком муллой Абусадыком часто толковали об удивительной разности человеческих вкусов, одинаково признавая их необъяснимость: что одному маслом по сердцу, другому просто вилы в бок. Абусадык тоже изредка пописывал, но главное — в прежние годы прочел деваны[39] самых знаменитых тогда арабских и аджамских поэтов и многое, самое яркое, помнил наизусть.

Нет, дело было не в сравнениях, а в звуках. Даже тот, кому понравились сравнения, должен был бы признать, что звукам здесь живется довольно горестно — как пленникам в цепях и путах.

Каждый из них был сунут в строку насильно, с надсадой, а потому дыбился и выпирал. Вбитые, как гнущиеся медные гвозди в арчовую доску, и чередуясь самым причудливым и дурацким образом, они заставляли чтеца то каркать, то икать: он то заикался, озвучивая столкнувшиеся в одной строке три долгие гласные, то пырхал на четырех сомкнувшихся согласных и в целом ворочал языком с такой натугой, будто дожевывал вязкий плод зеленой айвы.

Стихи крякали, пыхтели, страдали одышкой, хромотой и еще невесть какими недугами. В конце концов они заставляли сердце читателя биться — но не от высокого поэтического волнения, а от болезненной жалости к судьбе этих несчастных.

— Что, парень, местечко ищешь?

Джафар обернулся.

Молодой человек лет двадцати был одет в цветастый чапан, а лисий верх шапки намекал на его более или менее знатное происхождение.

— Я? — переспросил Джафар.

— Ну не я же! — хмыкнул юноша. — Я свое уже повесил. Ты пишешь?

Джафар вспыхнул от смущения и едва удержался, чтобы не кивнуть.

Пишет ли он? Да, он пишет. Но признаться в этом здесь, у знаменитой на весь Аджам самаркандской Стены поэтов, с которой каждый лист кричал о том, как много в мире людей, сочиняющих стихи, с какой жадностью ждут они одобрения и похвалы, как мечтают стать знаменитыми...

Признаться в том же и встать с ними в один ряд? — нет, это было совершенно невозможно.

— Я? — снова переспросил Джафар, залившись краской от нелепости собственного поведения.

— Вот баран! — с досадой сказал человек в лисьей шапке и, покачав головой, пошел к своим.

Джафар побродил еще некоторое время, проглядывая вирши и прислушиваясь к болтовне завсегдатаев, а вернувшись домой, наказал Муслиму купить четыре больших кочана капусты.

* * *

Прошло дней пять.

— Муслим! — шипел Джафар (всегда робеешь говорить в такой час полным голосом). — Вставай, говорю!

Ночь еще покрывала город глухим черным платком.

-А? Что?

Муслим заворочался, сел, уставился на трепещущий фитилек масляного каганца, безуспешно пытаясь осознать, что, собственно говоря, происходит.

— Давай! — торопил его Джафар. — Иди!

Муслим потряс головой.

— Да-да, — пробормотал он. — Иду, да... куда идти?

Но, видимо, уже отчасти проснулся, поскольку жалобно заныл:

— Да вы чего, хозяин?! Ночь на дворе! Мы же договаривались: под утро!

— Сейчас и есть под утро! — шипел Джафар. — Именно что под утро! Через час уже светло будет!

— Вот заберет меня стража, — ворчал Муслим, шаря вокруг себя в поисках сапог. — Вот тогда посмотрите... будете из ямы вытаскивать... денег одних сколько...

— Давай скорей, болван!

— Ну конечно, болван. Муслим — болван, что тут спорить. Если б не был болван, вернулся бы в Панджруд... к старому Хакиму... да где же они?

Джафар яростно пнул стоявшие в углу муслимовы сапоги, и один из них чуть не угодил тому в физиономию.