Субмарина - Юнас Бенгтсон

Таунхаус в предместье Копенгагена, в Херлеве. Все маленькое: дверь, щелка для писем, табличка с фамилией. В окно видна узкая кухня с маленьким столом. Пряничный домик. Если бы я отломал черепицу с крыши, она поместилась бы у меня во рту. Звоню еще. Внутри зажигается свет, в прихожей что-то падает, подставка для зонтиков или что там еще бывает у стариков. Медленно-медленно. С боем прорывается к входной двери. Я был здесь. Лет восемь-десять тому назад. Мы с Майком собирались встретиться в городе, отправиться в Кристианию, покурить, выпить, послушать музыку. Прождав его полчаса, я позвонил на мобильник Он еще спал, Шарлотта его выгнала, и он поехал домой к старушке-матери. Попросил меня зайти за ним. Не знаю, как ему удалось меня уговорить.

Его мать испекла печенье, мы пили чай и чувствовали себя конфирмантами. Нас отпустили только вечером. Каждый раз, когда она выходила, мы тихо переговаривались о том, у кого есть что поприличнее, куда махнуть, к кому. Никак толком не могу вспомнить, что мы делали в тот вечер, но прямо чувствую вкус чая и выпечки.

Открывается дверь, в проеме — мать Майка. Она постарела, больше чем на те десять лет, что прошли с последней нашей встречи. Молча на меня смотрит. Время неподходящее, у нее больше не осталось подходящего времени.

— Не уверен, помните ли вы меня, я друг Микаеля…

— Да.

— Я подумал, может, он здесь.

— Его здесь нет.

— А вы не знаете, где его можно найти?

— На кладбище.

Она закрывает дверь. А я стою. Хотя я слышал ее, хотя Майк был наркоманом, а наркоманы умирают, я не понимаю. Стою, она снова открывает дверь.

Берет меня за локоть и заводит на кухню, сажает за синий в белую клетку стол у окна. Ставит передо мной чашку кофе, открывает банку из-под печенья, вынимает и кладет передо мной три газетные вырезки. И оставляет меня одного. Я слышу, как в гостиной включается телевизор. Короткая статья и две заметки.

О Майке особо нечего было писать. Его имя не названо ни в одной из вырезок. В первой заметке рассказывается о наркомане, скончавшемся в туалете на Центральном вокзале в канун Рождества. Или в любой другой вечер, об этом ничего не написано. Такая коротенькая новость в колонке на третьей странице местной газеты. Попытка ограбления винного магазина и т. д., и т. п. Наркоман умер от передозировки и т. д., и т. п. Другая заметка похожа на первую, но деталей больше. Здесь написано, что, когда его нашли, у него с собой был пакет с покупками: смородиновое желе, пол-литра сливок и пакет с кофе. В статье случай с Майком приводится как пример того, что человека можно было спасти, если бы на территории района были оборудованы специальные помещения для наркоманов. Здесь его имя тоже не упоминается.

Я складываю вырезки и сую их обратно в банку, из прихожей видно мать Майка, она спит, сидя на диване в гостиной, голова склонилась набок, медленно, сипло дышит. По телику, отбрасывая на ее лицо красные и синие блики, идет викторина. Как можно тише, чтобы не разбудить ее, я закрываю за собой дверь.

40

Мама вернулась домой. Отперла замок, дверь бабахнула о стену. Звук каблуков из прихожей. Упала, поднялась. Захлопнула дверь. Мама ходит из комнаты в комнату, не видит нас, что-то ищет. У мамы на лице засохшая кровь, на декольтированной груди — корочки. Дышит ртом, видны сколотые передние зубы. В гостиную — прислонилась к стене — на кухню. Шкафы открываются, тарелки бьются. Снова в гостиную. Где она? — первые ее слова. Ответа не ждет. Идет в нашу комнату. Слышим, как открывается комод, как летит на пол одежда.

Она имела в виду бутылку вермута. Мы оба это знали.

Снова идет к нам.

У меня была бутылка. У меня были сигареты.

Мы молча на нее смотрели.

У меня была бутылка, кричала она. Маленький в коляске в прихожей заплакал.

У меня была бутылка.

У меня была бутылка.

Мы смотрели на нее. Молча.

Она кричала, брызжа слюной. Смела грязные тарелки со стола, разбила о стену стакан.

Моя бутылка.

Мне нужна моя бутылка.

Мне нужна моя бутылка.

Она дала Нику пощечину. Он смотрел на нее. Здоровый красный след на щеке.

В детском доме мы выучили: никогда не признавайся. Никогда. Взрослые будут говорить: если ты сам признаешься, ничего не будет. Или: мы оставим дверь открытой, тот, кто взял деньги, ключи, диск, сможет положить их на стол. И мы не будем к этому возвращаться. Не позволяй им себя соблазнить. Никогда не говори с ними. А если они скажут: жаль, но придется наказать всех, только потому что кто-то… держи рот на замке, смотри прямо. Не верь им. Если ты скажешь: да, это я, я разбил окно. И если они сдержат слово, ничего тебе не сделают. Будь уверен, в следующий раз, когда будет разбито окно, они придут за тобой. Молчи. Всегда молчи.

Теперь она орала. Слова кончились. Остались высокие звуки. Стояла и топала ногами, как ребенок.

Конечно, мы знали, где бутылка, мы из нее пили всю неделю. Засыпали с ее помощью, если малыш слишком сильно плакал и подушка на голове не помогала. Там еще осталось. Может, и сигаретка осталась, может, даже две. Но они ей больше не принадлежали.

41

Героин есть героин. Люди, пережившие войну, не выкидывают хлеб, а героин есть героин. А там было по крайней мере полторы дозы. Хорошего качества. Полторы дозы, которых мне может не хватить. Так и вижу, как я ползаю по полу в поисках кусочков ваты, из которых можно хоть что-то добыть, красные глаза, руки дрожат, денег нет, героина нет. В горле пересохло. И это совсем недавно. Может, теперь у меня и полна коробочка, но героин есть героин.

В автобусе я размышляю, стоит ли начать с соболезнований или прямо потребовать конверт. Сказать: ему это не понадобится. Или: по-моему, я кое-что забыл в прошлый раз. Я по-прежнему человек, мне ее жаль, но она столько лет прожила с наркоманом, что должна знать, как обстоят дела, что героин есть героин, доза есть доза. Майка едят черви, но сейчас я думаю о моей дозе, лежащей на ее столике.

Она открывает дверь: в махровом халате, но волосы сухие. Смотрит на меня. Оглядывается, смотрит вниз.

— Зайдешь?

Я снова сижу в кресле. Если бы я подошел к джинсам, так и висящим на спинке дивана, я бы снял с них слой пыли. Если бы я пошел в ванную, то нашел бы его бритву, его канюли, его засохшую зубную щетку.

Шарлотта предлагает мне кофе, я отказываюсь.

Она садится на диван, халат распахивается, я практически полностью вижу одну грудь. Она даже не пытается прикрыться. Странная картина: грустные глаза, темные, как будто ей только что сообщили о смерти Майка, и провоцирующая поза.

— Мне очень жаль, что Майк…

— Да… Я так и подумала, что ты из-за этого пришел. Кто?..

— Его мать.

Она кивает.

Здесь мне трудно быть крутым пацаном, которого я представлял себе в автобусе. Я столько раз сидел за этим столом, пил кофе с Майком, говорил о знакомых, о музыке, а Шарлотта ходила, ей всегда было трудно усидеть на месте, поливала цветы, делала кофе, спрашивала, не хочу ли я с ними поужинать, и, если я соглашался, начинала возиться на кухне. Мы смеялись: ну прямо пятидесятые года — мужчины в гостиной, женщина на кухне. Думали: надо нам как-нибудь усадить ее на стул, дать книжку в руки и приготовить обед из трех-четырех блюд специально для нее.

Шарлотта закуривает сигарету из пачки со стола. Тихо, не глядя на меня, произносит:

— Ты тоща пришел… Я подумала сначала, ты знаешь. Должен был слышать. Подумала, ты пришел, чтобы поддержать меня. Но ты все говорил о Мика еле. Не знаю… Я подумала, ты уйдешь, если я тебе скажу… И… такая приятная мысль, а? Что он уже идет. Что скоро хлопнет дверь. Я всегда ему говорила, чтобы он не хлопал дверью, что сосед снизу… Такая приятная мысль…

— Да.

— Но в другой раз… если будешь рядом… заходи. Я буду рада…

Она уже продемонстрировала мне бедро и грудь, и вот теперь еще слова… Это как смотреть на очень медленно происходящую аварию. Хотя Майка едят черви, хотя мы единственные, кто его помнит, мне все еще хочется ее трахнуть. На диване, с незапахнутым халатом.

Давненько я не чувствовал этой сухости во рту. Вот и брюки стали жать. Напрягаюсь всем телом и остаюсь сидеть. Знаю, что будет, если встану. Я этого не переживу, думаю я, такой ответственности. Если она через два дня поднимется на крышу, посмотрит на город и сиганет вниз… Нет, это не для меня.

— Приходи, я буду рада, правда, — повторяет она. — Если будешь поблизости или у тебя будет…

— Конверт. Я могу забрать конверт?

Она замолкает на середине предложения, как будто я дал ей пощечину.

— Конверт, тот…

— Доза, героин, я оставил для него.

— У меня его нет.

— В каком смысле?

Я думаю: албанец, как бы ты поступил?

Она чешет голую коленку:

— У меня его нет.

— Отдай его мне, и я уйду.

Она смотрит на меня, прямо в глаза, а сама приподнимает полу халата и показывает большой красный задув на ляжке.