Разбитая наковальня - Данила Ромах

при них ни сломанных мечей, ни гадкого заказа. Не посланы сёстры в далёкие дали, не захворал отец, жизни медленно лишаясь, не возложен на плечи рода Стук великий груз. Склонились пред Игной Ложные Короны вместе с Истинной, всяка дверь теперь открыта, любая вещь и жизнь принадлежали только её могучей руке. Кто против – тем не жить.

– Ты будешь ковать лучше, чем Гинн, Кирр и Зук, вместе взятые!

В глубоких недрах, средь мёртвых и живых, над самим сердцем земли вечной стоял горн. А рядом с ним – великая мастерица, бессмертная и всемогущая, сияющая в пламени лучей. Огнём она правила мановением руки, металлы ковала взглядом, великие дела творила – и ещё легионы таких дел наперёд ведала.

– Мы всё исправим вместе. Вернём даже тех, кого отняли.

И живы были пред ней все: те стражники, два крепких брата, весь старый караван, что в кандалах или падальщикам остался. Каруза не достал меча, удел его – лежать костями посредь лесной глуши, клином ржаветь, дом Юл за собой в могилу уносить. Не было тяжёлых расставаний, ведь не было и встреч. Ни единого шрама не оставила на себе воительница.

– Мы вместе вернёмся домой.

Игна моргнула: пред нею город родной. Снег с песком смешался, вьюга – зимы песня – с пустынным ветром хором дула. А на пороге дома три фигуры родные стояли, руками махали сильно-сильно, счастливо кричали сестре и дочери. Отец улыбался, одна сестра холодом очей своих умных отступила, а самая младшая, слёзы не сдержав, уже бежала с порога в крепкие объятия Игны.

– Впусти меня – и я наполню тебя всей своей силой. Это – моё предложение тебе. Ты не смеешь мне отказать.

И посредь всех этих наваждений, обещаний неисполнимых, лжи густой, как смола, стояла одна тень. Девчонка-сирота, чьё Игна имя не спросила, держала в руках кусок металла. Тот точно каждую линию с ладони мастерицы знал, каждую схватку с нечистой силой запомнил. Не говорила беспризорница, будто языка лишилась. Мотала головой она: «Не соглашайся».

Но откуда нынче взяться воле? В этом теле слабом не хватало силы, в уме осталась мешанина, а душа всё дальше холодела. Уж мощь не сдерживала метаморфоз, и сердце – рубеж последний – было готово встать и в камень обратиться. С демоном согласиться, впустить великую силу – и себя в ней навеки потерять.

И вдруг вновь стояла Игна пред деревней на холме пустынном. Вокруг народ честной уж перепуган: кто инструмент бросал, кто скот уводил подальше, кто детей прятал в юртах, а сам бросался в бой. Рёвом бесконечным казалось каждое Игнино слово, горло крови желало напиться. Тело бесформенное само разрывало, пережёвывало и глотало всякого, кто под руку острую, гадкую попадётся. Её огнём травили, копьями били – всё бесполезно. И когда жителей ушло иль погибло большинство, нечто чёрное и быстрое пронзило тварь пылающей мукой. Завертело головою чудище, врага сыскать пытаясь, и не заметило крохотного серпа, что пробил гигантское запястье.

– Ты!

Наездник безымянный, немой, но полный гнева. Лишённый языка сын раба, клейма не заслуживший, вот-вот кандалы о камень разбивший и оседлавший наспех чёрного коня. Крик ему заместо слов: глубокий, громкий, лоснящийся всей человечьей яростью возможной. Оружие колдунова железа – острый серп, инструмент знахаря, не воина – не мощью искрился, а огнём сиял, как пыль драконья.

Там, где удар пламенный пришёлся, не оставалось в твари жизни. Тлела одержимая плоть, в прах рассыпалась до кости корявой. Гремели цепи на рабских запястьях, один удар чуть замедлили весом своим – и пал конь, лишившись головы об тесаки-когти. Во всё горло заорал сын раба, продолжая чудовище резать. Один удар ответный прошёлся мимо его внимания – и рассёк парню живот. Боль принизив, он сердце стекла, камня и пепла одержимой твари поделил. Ушёл последний холод.

Пропала тёмная сила, потухла жажда крови, лишь пустота тянулась к сражённой Игне заместо великих свершений. В воспоминаниях разделила мастерица участь слабого духом, немощного перед даром от дитя Междумирья. Всякого одержимого судьба едина: покуда гниёт сознание, душа и тело, до тех пор демон совершенен и почти непобедим. Чудовище он слепит из слабого своего сосуда, сведя ум в одну простую точку, а тех, кто тень прежнего себя сохранить успел остатком воли, меняет изнутри, лишь ядом сомнений и тревог руководя им. Легенды помнят тёмный век, век власти Загоризонта над людьми; легенды, но не люди.

К лошади безглавой присел сын раба, последний вздох издал, рассматривая три солнца… И помер. Как народ его вернулся, как увиденное осознал, так и похоронил на самом холме наездника и чёрного коня. Каменной плитой закрыли неглубокую могилу, дали спасителю имя, высеченное в камне: Анау, – что значило и значить будет: «Свободный».

С тех пор прошли века, и место сие стало зелено и живо, точкой света в царстве тьмы засияло, куда поныне народ белых солнц ходил, как к месту святому. Не раз спасал крохотный оазис всякого путника, что блуждал в пустыне сомнений и тревог. В тени одинокого древа, у могучих корней псом сторожевым, голову на каменную плиту сложив, конь лежал, ветрам гриву чёрную доверив. Ни седла на нём, ни поводьев, будто дикий, неприрученный. А рядом с ним, разглядывая костяной гребень, собственную поделку времён далёких, сидел Анау, дожидаясь встречи с очередным сбившимся с пути.

– Анау… – имя того, кто душу спас. – Бузула – имя того, кто вырвал из оков. – Хиду – имя того, кто секрет страшный доверил. – Лаи – имя той, кто кров дала и в деревню приняла. – Ленна – имя той, кто умом великим мир постигает. – Зань – имя той, кто сердцем понимает. – Регол… – имя того, кто жизнь дал и любовь.

И ещё полчища имён в уме воскресли, лица стали их чисты от ядовитой копоти – очнулась мастерица! Поспешил уже отдалиться чуть народ кочевников по воле немого Анау. Всё так же держала Игна руку свою своенравную, в зубах осколок Гибели сжимала, не подпускала демона к сердцу. Та решимость, та ясность, что согревала кровь, вот-вот вспыхнуть должна, задев пошатнувшийся дух. Теперь демона слова – лишь искра, от которой душа смертная может воспылать. Но справится ли мастерица? Готова ли отринуть силу чужую и заиметь свою? Твердил всё чёрт:

– Ты без меня – ничто! Всего лишь труп, про смерть свою забывший! Весь человеческий род нам будет пиром! Мы вырвем душу твою, и даже Той, Что Забирает ты не достанешься! Впусти меня сейчас же, жалкая девка!

Закричала мастерица сквозь проклятия:

– Ты, отродье, отнял