Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

вещей. Вещей как личного, так и политического свойства, и почему они у меня смешались; касающихся моей матери в частности и женщин как таковых в более общем смысле. Хотя правильнее, видимо, назвать это не пониманием, поскольку это слово означает пассивно принимать положение вещей. Здесь, думаю, лучше бы подошло слово «узнавание», в значении, что узнаешь что-то знакомое, с чем уже два-три раза сталкивалась, что-то сродни эху знания, которое позволяет признать, а возможно, и простить. Надеюсь, мои дети тоже простят меня, простят нас, когда-нибудь простят нам выбранные нами пути.

ТРИАНГУЛЯЦИЯ

Мы слушаем по радио длинный репортаж о детях-беженцах. Еще раньше мы решили, что больше не будем при детях слушать такие новости. Но последние события, и в особенности история о детях, которых собираются депортировать с аэродрома по соседству с Розуэллом, снова забрасывают меня из замкнутого мирка машины в большой мир с его кровоточащими проблемами.

По радио берут интервью у адвоката по иммиграционным делам, и та пытается приводить доводы в защиту детей, которых сегодня должны отослать назад в Тегусигальпу. Я слушаю и стараюсь уловить малейшие намеки, хоть какие-то намеки на точное место и время депортации.

Они не дают никаких подробностей, зато я уже знаю имя адвоката, благо его повторили в репортаже несколько раз, и я записала его на обороте рецепта. Теперь я ищу адвоката в интернете, пока она объясняет, что если бы дети были из Мексики, то их бы выслали домой незамедлительно. А если они из стран Центральной Америки, говорит она, то согласно закону об иммиграции имеют право на судебное рассмотрение своего дела. Следовательно, назначенная на сегодня депортация незаконна, заключает она. Имя и электронную почту адвоката я нахожу на сайте мелкой некоммерческой организации, квартирующей в Техасе, и тут же пишу ей на почту. Вежливо представляюсь, в двух словах объясняю, почему к ней обращаюсь, и задаю единственный, но животрепещущий вопрос:

Известно ли вам, откуда будут депортировать детей?

Между тем с подачи интервьюера адвокат продолжает объяснять, что когда дети переходят границу, то лучшее, на что они могут рассчитывать, – это что их задержит пограничный патруль. Потому что слишком опасно в одиночку пересекать пустыню по эту сторону границы. Хотя некоторые так и делают. Мои мысли тут же обращаются к потерянным детям из маленькой красной книжицы, которые идут через пустыню одни, теперь уже потерявшиеся, забытые в истории. И кроме того, подхватывает интервьюер, детям известно также, что если они сами не сдадутся властям, то тоже останутся бездокументными, как родители или взрослые родственники большинства из них, уже осевшие в Соединенных Штатах. А те дети, которых будут сегодня депортировать, находились в центре временного содержания нелегальных мигрантов близ Артижи, штат Нью-Мексико.

Я ищу на карте аэродромы в Артиже или поблизости, нахожу один и записываю себе, где он находится. От Артижи рукой подать до Розуэлла, говорю я мужу, скорее всего, это тот самый аэродром и есть. Если адвокат не ответит на мой имейл, лучшим выходом будет ехать на этот аэродром. Надо просто уверовать, что это тот самый, – и глядишь, нам повезет.

САЛИВА

Пока мы едем, муж рассказывает детям долгую путаную историю, которая возмущает меня, а их пленяет, о женщине по имени Салива. Она была целительницей и дружила с Джеронимо, а больных излечивала плевками. Салива, сказал мой муж, изгоняла порчу, болезни и меланхолию могущественными солоноватыми каплями своих плевков.

В СЛУЧАЙНОМ ПОРЯДКЕ

Мы берем влево по автостраде 285 к югу от Розуэлла, а я не знаю, что сказать мальчику, когда он устраивает мне опрос, какую песню я бы посвятила нашей поездке: «Все путем» Кендрика Ламара[79], которую мальчик любит и знает наизусть, «O, супермен» Лори Андерсон[80], которую девочка всегда не прочь послушать раз сто подряд, или ту, что в силу моего возраста выпадает из круга моих музыкальных пристрастий, песню «Люди II: Расплата» группы из Финикса, называющей себя «Джихад Эндрю Джексона»[81] – остается надеяться, что несколько иронично, хотя не поймешь, в чем здесь может или должна быть ирония.

Слова этих песен мы еще не разбирали по косточкам, как обычно делаем это вчетвером, но, думаю, все это песни о нас четверых и обо всех остальных в этой стране, у кого нет оружия, нет права голосовать и нет страха перед Богом или кто, во всяком случае, Бога боится меньше, чем боится других людей.

В «Супермене» у Андерсон мне нравятся строки о подлетающих самолетах: «Это американские самолеты, сделано в Америке» – их произносит Лори металлическим голосом робота. Самолеты все время приближаются, все время давят на наше сознание, все время преследуют в кошмарах тех, кто должен расти в страхе перед Америкой.

В рэпе у Ламара я все время жду строчку: «Когда от нашей гордости мало что оставалось и мы смотрели на мир, такие, типа, „Куда мы катимся?“».

Я всегда распеваю ее во все горло, высунувшись в окно нашей машины. Мальчик с заднего сиденья еще громче допевает остаток куплета.

Что до «Людей II», то мне нравится строка, смысл которой я, по-моему, не до конца улавливаю, о том, чтобы быть в firefly mode – «в состоянии светлячка». Мы сейчас слушаем эту песню, и я спрашиваю детей, что они понимают из ее слов:

Как думаете, что означает «в состоянии светлячка»?

Означает включаться и выключаться, включаться и выключаться, говорит девочка.

Думаю, она права. Это о том, чтобы включаться в свою жизнь и выключаться из нее.

Следующие минут двадцать мы в молчании слушаем песни, которые сменяются в случайном порядке, и смотрим из окон машины на окружающий пейзаж, изрубцованный десятилетиями, если не столетиями, систематического аграрного насилия: поля, разрезанные как по квадратной решетке, изнасилованные тяжелой сельхозтехникой, распираемые от модифицированных семян и распрыскиваемых пестицидов, где чахлые деревца родят крепкие безвкусные фрукты для экспорта; поля, как в корсеты втиснутые в сдерживающие их полосы травяных культур, расчерченные по напоминающим Дантовы ады лекалам, орошаемые дождевальными системами кругового полива; и поля, превратившиеся в неполя под тяжким спудом цемента, солнечных панелей, резервуаров и колоссальных ветроэнергоустановок. Мы проезжаем утыканную цилиндрами полосу земли, когда снова включается песня про «состояние светлячка». Вдруг мальчик прочищает горло и объявляет, что имеет кое-что сказать:

Не хотелось бы тебя огорчать, но в этой песне, которую ты без конца ставишь и поешь, поется не firefly mode, а вовсе даже fight-or-flight mode – состояние «бей или беги».

Он кажется уже совсем подростком, когда вот так разговаривает с нами, и я не готова принять его поправку, хотя он, скорее всего, прав. Пускай он еще ребенок, но в культурном смысле намного созвучнее этой стране и нынешнему времени. Я отвергаю его вариант и вопреки справедливости требую от него доказательств – каковых он, конечно, не может привести, потому что я ни за что не одолжу ему мой телефон и не дам сейчас искать в интернете слова песни. Но с этого момента, как только песня в очередной раз льется из динамиков нашей машины, мальчик подчеркнуто громко и раздельно пропевает: fight-or-flight mode. Его сестрица и отец, как я замечаю, заняли позицию ни нашим, ни вашим и на этой строчке благоразумно берут паузу, во всяком случае в следующие несколько раз. Я, в свою очередь, особо упираю на свой вариант со светлячком и тоже пою его громко и четко. В таких баталиях мы с мальчиком всегда выступаем на равных, невзирая на разницу в возрасте. Наверное, причина в схожести наших темпераментов, хотя кровного родства между нами нет. Оба мы будем до последнего отстаивать свои позиции, даже когда сами в конце концов убеждаемся, как они глупы или нелепы.

Он выкрикивает:

Fight-or-flight mode!

Ровно в момент, когда я, надсаживая голос, ору:

Firefly mode!

Я свыклась с нашим запахом в машине, свыклась, что наши разговоры с мужем перемежаются долгими молчаниями, свыклась с растворимым кофе. Но никак не свыкнусь с придорожными щитами, натыканными вдоль дорог недобрыми знамениями: «Прелюбодеяние – грех», «Спонсируйте шоссе», «В эти выходные выставка оружия!». Как не привыкну к кладбищам пластиковых игрушек, сваленных за ненадобностью на лужайках перед домами, к унылым взрослым, которые, выстроившись в затылок, как дети, покорно ожидают в магазинчиках при заправках своей очереди налить в высокие пластиковые стаканы ядовитого цвета газировку, и эти вездесущие водонапорные башни в захолустных городишках, так напоминающие лабораторные приборы в школьном кабинете химии. Все это вгоняет меня в «состояние светлячка».

НОГИ

Мама! – зовет девочка с заднего сиденья.

Говорит, у нее в ступне засела