Зверь дышит - Николай Байтов

Ну, чужак в аду. Ведь это знаешь что? — Moses say: пусть Мои люди уйдут! Па́м-па-папа́папа-па́м. Мой народ. Да разве я — народ? В том и проблема. В Папуа — новую Гвинею можно только верить.

К холоду привыкнуть нельзя, — сказал Амундсен в интервью Ильфу. Я так ещё никогда не мёрз. Главное — ноги. Потепление обещали к 20 марта. То есть мы будем уже на боку орбиты. Пьёшь, пьёшь портвейн, а всё без толку. Может, подогревать его? В печке спалил уже кучу дров. Нет, не кубометр, меньше. Но какая жара! Вот натопил! Баню прямо устроил. Хоть в прорубь иди бросайся, на Кратовское озеро. Лёд разбил ногой и ушёл под лёд, ни с тобой и ни с кем не простившись. Дядя Женя, это ты? В Москву собрался? — Да я дров, понимаешь, мало заготовил. Теперь ночевать уж не могу. — А у меня не больше кубометра сгорает за зиму. — Ты понимаешь, собаки. Я к ним приезжаю. — Вот так откликается. Нет, обычно мы гуляем в Измайлове. Вон лампочка горит у них в беседке. Похоже, они играют не в домино, а в лото. Вон там и женщины — одна, две. Выкликают цифры. А шахматисты давно ушли. В такой-то мороз. И музыка уже доносится с танцплощадки. На снегу стая нас негустая. Дядя Женя, когда ты последний раз танцевал? Пела Шульженко? — Ты понимаешь, собаки. А я дрова все пожёг. Две сухие ёлки спилил осенью — думал, хватит. Не рассчитал. Теперь в Москву езжу ночевать.

Лечит от беснования. Она — внукиня инокини Марии. Тоска — это тоже вид беснования. А нищета? Фарисей же величашеся, вопия: Боже, благодарю Тя, и прочия безумныя глаголы. Не юродствуй. Нищета должна быть тихой и опрятной. Юродство тоже — не вид ли беснования? С этим разбирались на Руси митрополичьи приказы. Нищета и тишина — две сестры, любимые мною. Вот, например, тишина. Только ходят по крыше галереи — одна или две? — пара всё-таки этих кар Господних.

Шампанское, налитое в фаянсовую чашку, шипит недолго. Две или три секунды. Выпьешь бутылку — и делать больше нечего. Слов нет. Походишь-походишь — опять шорохи. И ветер подвывает. Оттепель. Сосулек понаросло. Иногда с низкой крыши с грохотом съезжает лавина снега.

Нищета ощетинилась. Суетня отовсюду. 50 евро. Разве это деньги — на четверых-то? Нищета ощущается. Очень даже. Ни куда-нибудь поехать. Ни — зубы болят — полечить. Вырвали, теперь умираю. Ты молись, ты умеешь. А то останусь без челюсти, вся сгниёт. Вся я сгнию. Молись о своей любви, да?

Рандомизация — это легко: вырви листы и перетасуй, как делал Улитин. Однако. Это надо делать с умом. А кто сказал, что без ума? Надо, чтобы красота возрастала. Так это не рэндом, а просто планомерное действие художника. Ну, не планомерное — вдохновенное, так? В общем, согласен. Вот тут рэндом и разворачивается во всей красе, тут-то ему и лафа, где вдохновение.

Деррида — дерьмо. Я сейчас читаю Жоржа Батая. И ещё Корчинского «Революция от Кутюра». Ка́рчинский? А хуй его знает. А он знаешь что предлагает? Да это долго рассказывать. Ну, понятно.

Все слова принадлежат всем. Длинные сочетания слов принадлежат некоторым. Минималистам не принадлежит почти ничего. Сочетание слов «ой, полна» принадлежит Некрасову. Николаю, а не Всеволоду. А такие сочетания как «эх, полна» или «ой, полным» или совсем уж нелепое «эх полным» — не принадлежат никому. То есть опять-таки всем. Это одно и то же, как мы знаем из опыта социализма. Искусство принадлежит народу? Здесь можно сказать двояко. Во-первых, в смысле эпоса, там, фольклора. А во-вторых? Ну, то, что усваивается, а лучше — и присваивается. Когда фонарики качаются ночные. Вот примерно принадлежит. Интересный эпизод рассказывает в своих мемуарах Городницкий — по поводу песни «От злой тоски»… Ну, не буду пересказывать своими приблизительными словами. Ссылка дана — можно посмотреть.

Дядя с шарманкой, а ты не боишься, что если ты ещё раз заведёшь своё про вторник второе августа и про «хочешь обратно деньги», то кто-нибудь не выдержит и свернёт тебе шею? Мало ли кругом психов. — Нет, не боюсь. Потому что, возможно, это входит в мою художественную стратегию. — Да не пизди ты.

Let My people go. А то загребёшь по полную макушку. Нет, ты понял? Казни египетские. Никто не понял. Не let. Вот они и тут, эти казни. Никто опять ничего не понял. Надо, Moses, понятнее говорить. Не через своего братишку-заику, а внятно, то есть, артикулировать. Нет, Господь не фраер, Он ничего не объяснит, не надейся. Даже в той жизни. Так сказал профессор Морозов, генетик. А он знает. Но если принять во внимание несовершенство человеческой природы, то нельзя не согласиться, что недоразумения подобного рода происходили сравнительно редко.

Бо́льшая часть сознания идёт на борьбу с опьянением. Вот так оно бодрится и бодро идёт на борьбу. Оглядывается, чтобы сзади машина не сбила, как задумчивого Авалиани. Смотрит внимательно на зелёно-красные метаморфозы светофоров и думает себе: ага… Также и не качаться. Ступать твёрдо, но непринуждённо. А то менты. Расслабленно. А вам что надо? А то отберут деньги. Они так и зыркают всюду. А остановят — не найдут. В кармане рубашки под свитером. Там 150 рублей, я помню. Завтра утром проверю.

Ну а накануне Надин день рождения. Преподобного Серафима Саровского. Я понимаю ещё мучения за веру. Идеологические гонения там, — это куда ни шло, это я могу понять. Но какие-то тупые идиоты, которые думали у него деньги найти. Пьяные, наверное. — Вот это зачем нужно? Кому? Кое-как протащил свою траекторию посреди всего этого. И вот конечная точка. Здесь она обрывается. Размахиваешь своим билетом на вход? Как ты можешь хотеть деньги обратно, если ты ещё ничего не заплатил в прямом направлении.

(8)

Сатурнов век на исходе. Замедление земледелия. Неужели восемь? А впрочем… Где мы находимся? Кругла дуга орбиты. Сон Афродиты, ах, отойди ты хоть от меня-то, по крайней мере. Ка-ка-я страш-на-я жен-щи-на! Кто мо-жет е-ё лю-бить? Толь-ко ка-кой-то ста-рый муж-чи-на лет шес-ти-де-ся-ти. Смею надеяться, что на это надеяться я вправе. Так Костик писал Муре. Она не хочет, вот беда. Выходить. За него. Кстати, что он говорит о своём возрасте? Ты не верь, Ксенеч-ка, что ему тридцать шесть. На самом деле ему все добрых тридцать восемь. Ты помнишь моё лицо в этой некрасивой сцене с врачом? О, какой ста-рый и-зу-ро-до-ван-ный муж-чи-на! Кто мо-жет е-го лю-бить? Толь-ко Дез-де-мо-на лет шест-над-ца-ти.

Коридорная вошла — «ну, вы выезжаете?» — и обалдела. Как Машка доводила её до оргазма. Красивая картинка. А та улыбается. Иди сюда, — кивает молоденькой коридорной, — иди с нами, мы тебе тоже сделаем. Что вы мне сделаете? Восторг и упоение. Они могут так затопить, что не выплывешь. Свихнёшься. Или отчаяние и стыд. Ну, я не знаю.

Как ты сказал? — «полный привет» или «полный вперёд»? Я сказал «чёрный квадрат». А мне послышалось. Двое дерут одну — ох, как это сладко. Она просит ещё. Надо быстрей, а то время уходит. О, как сладко кок о кокосах толкует! Дёргается, скребёт, мешает. Потом наступила мёртвая тишина. Как будто бы она изошла кровью. Только слышно, как по низкой кровле ходят — одна, две — эти кары Господни. Молча. Проснулись и промышляют там что-то. Разве уже утро? А ты думала! Посмотри на часы. Неужели восемь?

С утра побрился. И галстук новый. В горошек синий я надел. Новые жильцы прибыли и прибалдели. Что это за бордель тут у вас? Коридорная быстро испарилась. Придётся самим смотреть выпуклыми глазами с похмелья — и ретироваться, не объяснившись. Пусть кто знает, тот и мычит что-нибудь. Мы ничего уже не понимаем. Только помним, что в два часа у нас уже поезд. Собрать бы разбросанные вещи. По разным комнатам улыбки. Наклейки на дверях. Ты помнишь, как мы встретились с тобой? Я этого никогда не забуду. Огонь видала, шрам у живота, но колени пса. Как дальше? Сейчас скажу. Зеркально. — На спине локон. А то вижу маршала дивного. Да, палиндромы часто бывают пророческими. Это за ними водится. Авалиани тоже достигал прозрений порой. Всё это суть живой журнал. Да нет, дело сложнее. Но как объяснишь? Называть своими именами? — Напрасные слова. Инсталляции сознания.

Кстати, Лёвшин звонил. Под большим впечатлением от утреннего заседания, финального. Аню Альчук оправдали вчистую. Самодурова с Василовской — к штрафу. Не к костру. Судья-то вроде благосклонный, понимающий. Да приговор вряд ли от него зависел. Судья решил: чтоб не было разврата, жените молодца, хоть девка виновата.

Он был более чем судья — духовник, борющийся за души, влекомые заблуждением в вечную погибель. Эта двойственная роль давала ему гораздо большую власть, чем та, которой пользовались светские судьи. Тем более что он старался выполнить свою святую миссию, не стесняя себя выбором средств. Нелегко было добросовестному судье, горячо желавшему уничтожить лисиц, расхищающих вертоград Господень, раскрыть тайники сердца. И поэтому мы не можем удивляться, что он спешил сбросить с себя оковы правильного судопроизводства, которые, не допуская его до беззаконных действий, могли сделать тщетными все его старания.