Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро - С. Панов

В виде приложения мы предлагаем полную публикацию нового перевода поэмы Крабба «Peter Grimes»[350]. Эта поэма является «письмом» (letter) XXII из «Местечка», состоящего из 24 «писем»; причем «письма» XIX–XXII содержат разные истории, объединенные общим заглавием «Бедняки местечка» («The Poor of the Borough»). При всей реалистичности «Питера Граймза» ужасный сюжет дает основание для некоторого сближения его с «готическим романом», судьбу которого в России тщательно исследует В. Э. Вацуро. Добавим еще, что поэма приобрела особую известность в наше время, после того как английский композитор Бенджамин Бриттен написал на ее сюжет одноименную оперу «Питер Граймз» (1945), получившую широкое признание во многих странах, в том числе и в России.

С.-Петербург

Приложение

Джордж Крабб

Питер Граймз

— Был злодей с размахом,

Что убивает ни за грош,

Когда он не удержан страхом;

В ком честь и совесть стали прахом,

Для зла любой предлог хорош;

А чувства скотские во власти

Неутолимой скотской страсти.

Скотт. «Мармион», песнь II, 22.

Сдавалось, души всех, кого убил я,

Сюда сошлись и каждый мне грозил.

Шекспир. «Ричард III», действ. V, сц. 3.

В былые времена,

Как выбьешь мозг, подохнет человек,

И кончено; а ныне он встает,

Хоть двадцать ран на черепе его,

И гонит с места нас.

«Макбет», действ. III, сц. 4.

Почтенный Питер Граймз был рыбакомИ проживал с женою и сынком,Всему местечку хорошо знаком.Нам приносил добрейший Питер рыбуИ слышал здесь от каждого «спасибо»;А в день воскресный труд свой прекращалИ отпрыска молитве обучал.Но вскоре Питер-сын от рук отбился,Сперва артачился, потом бранился:Презрел он и любовь отца, и гнев;Когда ж тот помер, плакал, захмелев.

Да, плакал он, ему вдруг стало стыдно:Припомнилось шальному парню, видно,Как он ругался, злобен, точно волк,И забывал про свой сыновний дож;Как он, когда старик читал Писанье,Пошел из дома с непотребной бранью:«Здесь слово жизни!» — возопил отец,«Там жизнь сама!» — в сердцах вскричал юнец;Как смолк старик, ответом пораженный,А он дал волю крови раздраженной;Как, изрыгая хульные слова,Хотел он утвердить свои права;Увещеванья в нем будили яростьИ клял он деспотическую старость,И даже раз кощунственно рукаОбрушилась на темя старика.Тот застонал: «Меня еще вспомянешь,Когда ты сам отцом и дряхлым станешь…Мать, к счастью, умерла, чтоб ты не смогЕе прикончить — смиловался Бог…»

Так Питер в сокрушении слезливомПрипоминал и утешался пивом.

Вольготно зажил парень, лишь скорбел,Что никаких доходов не имел;Скорбел, что уж не может он с азартомПопойкам предаваться или картам;Скорбел, что на игру да на кутежСам добывать обязан каждый грош.

Снедаемый алчбой ожесточенной,Ни совести не знал он, ни закона;Что замечал, хватал без дальних словВ воде, на суше — все ему улов;И по ночам он взял себе в обычайНа берегу разыскивать добычу.Не раз, перемахнув чужой забор,Мешок свой набивал плодами ворИль очищал тайком на ферме двор.И чем сильнее Граймз кого обидел,Тем яростней его и ненавидел.

Он выстроил лачугу, где держалСвое добро и часто ночевал.Но не был рад он воровским успехам,Душою злой стремясь к иным утехам:Хотел кого-нибудь он мучить всласть,На ком-то силу выказать и власть,Мечтал он завладеть живым твореньемИ подвергать несчастное мученьям.

Он знал, что есть работные дома,Которые для бедных, как тюрьма.Там власти, не щадя сиротской доли,Детей приходских продают в неволюИ, чтоб грошовый выручить доход,Творят рабов из жалостных сирот.

Граймз выбрал мальчика, поторговался,И раб ему недорого достался.Кой-кто из горожан издалекаВидал вблизи лачуги паренька,Одетого в дырявые обноски.Но знать никто не знал, что плетью жесткойЕго хлестал хозяин вдоль спиныТак, что рубцы в нее впечатлены.Никто не спрашивал: «А ты довольноДаешь ему поесть? Худой он больно.Корми да приласкай его, тогдаРаботником он будет хоть куда».Никто. И лишь иной, заслыша крики,Решал: «Видать, досталось горемыке».

Унижен, изнурен, запуган, бит,За все наказан, никогда не сыт;Заснет — разбудят крики и угрозы,Заплачет — тут же бьют его за слезы.Дрожащий мальчик падал и кричалИ новые удары получал.Он силился закрыть лицо рыдая;Ответом был лишь хохот негодяя,В глазах того сверкало торжество:Он истязал живое существо.

Боль, голод, холод выносил несчастный,Рыдал, молил пощады, но напрасно.Все было проклято: постель, еда.Лгать страх его учил, а красть — нужда.Три тяжких года он сносил терзанья,Затем бессильны стали истязанья.

Спросили мы: «Да помер он с чего?»Граймз буркнул: «Дохлым я нашел его».Потом вздохнул: «Нет Сэма моего».Нашлись такие, кто узнать пытался,Изрядно ль Граймз с мальчишкой обращался.Не раз о том судачили вокруг,Но без улик ему сошло все с рук.

Другой парнишка куплен так же простоИ оказался в рабстве у прохвоста.Каков же был конец? — Раз на рекеУпал он с мачты и погиб в садкеС живою рыбой, где, как все считали,Убиться насмерть мальчик мог едва ли.

Но Питер утверждал: «Все вышло так:Мальчишка был бездельник и дурак,На мачту взлез и грохнулся оттеле» —И показал синяк на мертвом теле.Присяжные устроили допрос,Который Питер стойко перенесИ был отпущен, но при том услышал:«Люк закрывай, чтоб снова грех не вышел».Намеком Питер явно был смущенИ краскою стыда изобличен.

Запрета суд не наложил иного,Граймз осмелел, и раб был куплен новый.

Смиренное то было существо;Жалели наши женщины егоИ привечали ласково, считая,Что кровь течет в нем, верно, непростая:Пусть мать из бедных, но зато отец,Видать, был некий знатный сорванец,Который позабавился с красоткой.Так иль не так, но то был мальчик кроткий.

Покорно он трудился, как умел,Но тяготы не снес и охромел.И то сказать: как слабое созданьеСтоль долго выносило истязанья?Причина в том, что смирному рабуСтарался каждый облегчить судьбу;И Питер сам, хоть кулаками сразуИль плетью подкреплял свои приказы,Но, вспоминая про недавний страх,С опаской укорачивал замах.

Однажды столько рыбы наловил он,Что не продать на месте, и решил онПлыть в Лондон. Нездоров был паренек,Но возражать хозяину не мог.Покуда тихо шли они рекою,Он все крепился, страх свой успокоя,Но, возмущенным морем устрашен,Дрожа, в хозяина вцепился он.Открылась течь, волна кренила судно,Путь был далек, плыть становилось трудно,Спирт вышел, Питер озверел опять —Об остальном мы можем лишь гадать.А Граймз сказал: «Как стало мне понятно,Что парень плох, я повернул обратно.Вот тут-то он и помер, вероятно».

Но женщины подняли крик и плач:«Ты утопил несчастного, палач!»

Злодей-хозяин призван был к ответуИ должен был все рассказать совету.Он бровью не повел, все повторилИ заверял, что паренька любил.

Сам мэр решенье объявил сурово:«Не смей в подмогу брать мальчишек снова.Коль хочешь, можешь вольного нанять:Его не тронешь, дашь и есть и спать.Теперь ступай! А не поймешь урока,То будет кара, как ты сам, жестока».

Увы! подручным Питер никогоНанять не смог: чурались все его.Бросал ли якорь, греб ли, ставил сети,Один он был — один на целом свете;Не мучил никого, не оскорблял,А сам работал и свой жребий клял.

Отверженный он жил и одинокий;Ждал смены вод в положенные сроки,Одно и то же видя каждый день:Пустынный топкий берег, старый пень,В прилив — перед глазами гладь сплошную,А при отливе — грязь на дне гнилую;Смоленых досок груды у воды,Прибрежных свай неровные рядыДа водорослей плети, что с собоюВдоль лодки пронесет волна прибоя.

Бывало, в знойный душный день, когдаНагретая высокая водаНа убыль повернет своей дорогойМеж берегов, спускавшихся отлого,Там Питер, с лодки голову склонив,Лежал недвижно, глядя на отлив,Спадающий чрез илистый пролив,Где угорьки вертлявые станицейСпешили в заводь теплую резвитьсяДа мидии ленивой чередойПолзли за отступающей водой.Угрюмо он следил, как крабы бокомСвой путь свершают в месте неглубоком;Тоской объятый, слушать он привыкОхотящихся чаек резкий крик;Внимал, как выпь в гнездовье тростниковомБолото оглашает хриплым ревом.Он мрачных дум лелеял скорбный груз:Его притягивал открытый шлюз,Где сжатая река свой ток струила,Журча однообразно и уныло,Где все, что принимали взор и слух,Тревогой и тоской стесняло дух.

В реке три места были, где наверноОвладевал им ужас суеверный;При виде их он обращался вспятьИ тщился громким свистом страх прогнать.

Не легче и на людях было: хоромВ местечке все его честили «вором»,А жены моряков кричали вслед:«Теперь уж не побьешь мальчишку, нет!»И детвора, от страха холодея,Бежала с криком: «Берегись злодея!»С проклятьями он уходил, емуХотелось вновь остаться одному.

Один он был, пред ним картины те же;Что день — мрачней казалось побережье.Окрестных жителей чурался он,Труд одинокий вызывал в нем стон,И проклинал он рыб снующих стайки,Которых на лету хватали чайки.

Порою странный им владел недуг —Все тело дрожью сотрясалось вдруг.Сны мучили его, и с воплем ярымОн вскакивал, разбуженный кошмаром;Кошмарами был дух его объят,Какими б мог гордиться самый ад.Хоть он и тосковал один в лачугеИ мнил, что всеми позабыт в округе,Но от людей стремился прочь в испуге.

Прошла зима, наехали сюдаИз городов на лето господа.Они глядели в зрительные трубкиНа моряков, на корабли, на шлюпки,На порт, на все, что подмечали туг,Что так интересует праздный люд.

Был на реке замечен некто в лодке,Стоящей иль плывущей посередке.Он с виду походил на рыбака,Хоть не имел ни сети, ни крючка,Лишь вниз смотрел, склонившись с челнока.Порою поводил он диким взглядом,Как будто был испуган чем-то рядомИль, словно некой силой принужден,Припоминал свои злодейства он.

Пойти к нему иным пришла охота.«Что, каешься, несчастный?» — молвил кто-то.Он услыхал, дрожа покинул челн,На берег выбрался, смятенья полн,И прочь пустился, будто зверь гонимый,Но схвачен был, безумьем одержимый,И силою, презрев мольбы и бред,Его свели в приходский лазарет.

Едва лишь наши жены убедились,Что негодяй, кого всегда страшились,Лежит и жалко стонет, присмирев,На сострадание сменили гневИ, не забыв злодейств его, скорбелиОни о горестном его уделе.

Пришел священник — стали вперебойРассказывать, как вел себя больной.«Ой! гляньте, гляньте, как его корежит!Забылся он, а глаз закрыть не может;Скрипит зубами, будто что-то гложет.Со лба его, смотрите, каплет пот,И кулаком костлявым он трясет!»

Священник понял, что в словах неясныхБольной вещает о делах ужасных.«Нет, я не бил его, — он бормотал, —Я докажу: мальчишка сам упал».И громко вслух: «Снимите же оковы.Он сам разбил башку, даю вам слово.Зачем отец? Он что угодно вамПокажет на меня. Он не был там.Что, все согласны? Я умру сегодня?Но я взываю к милости Господней».

Промолвив это, так он изнемог,Что и пошевельнуться уж не мог.Но бормотал по-прежнему; от дрожиВдруг проступила синева на коже,Чело покрылось потом, а глазаЗаволокла предсмертная слеза.Но он не умер и через минутуСтал говорить незримому кому-то;Нас, вкруг стоявших, он не узнавал,И душу ненароком изливал,И каялся, и защищался разом;В его бреду мелькал порою разум.

«Я все скажу, — сипел он. — То был день,Когда явилась старикова тень —Отца родного призрак, — и живой онИ мертвый против сына был настроен,И после смерти он не мог стерпеть,Что у меня полна уловом сеть;Одно желанье им теперь владело:Мне помешать, отвлечь меня от дела.

Однажды в жар полуденной тишиКругом не видно было ни души;Я греб и сеть забрасывал, но рыбаНе шла ко мне (отцу за то спасибо,Отцу-мучителю, который дняНе пропускал, чтоб не терзать меня),И, глядя на речные перекаты,Сидел я в лодке, будто сном объятый.Но это был не сон: я увидал,Как посреди течения воссталОтец мой, умыслов исполнен вредных,Двух за руки держа мальчишек бледных,И мерзостно над гладью вод речныхОни носились, не касаясь их.Взмахнул веслом я, но они с улыбкойИсчезли, растворясь во влаге зыбкой.

С тех пор в местах, где я бросать привыкСвой невод, появлялся злой старикС мальчишками. Я умолял их слезноУйти, меня оставить — бесполезно!Куда бы лодка ни пошла моя,Отец там, как безжалостный судья,Приказывал, чтоб утопился я.И каждый день с рассветною зареюТри призрака являлись предо мною;День за день я их видел впередиИ слышал шепот: „Ну иди, иди“.Когда ж я греб назад что было мочи,Та нечисть следом шла, меня мороча:„Иди, иди!“ — и так до самой ночи.

Отцы детей жалеют, но не он.Его жестоким взглядом уязвлен,Я призраков ударил, но унылыйРаздался вопль, мои отнявший силы.„Помилуй!“ — я вскричал. „Ты поднял ножМеня убить“, — он молвил. Это ложь.Ведь не желал тогда отцу я смертиИ руку отнял от ножа, поверьте,Когда он о пощаде умолял;Но он за гробом жалости не знал.

Три места есть в реке, где эти троеЯвляются всегда передо мною, —Места проклятые, и человек,Их видя, потрясен умом навек.Я греб туда и созерцал часамиПроклятый вид, куда летели самиОни, веля, чтоб, ужасом гоним,Я прыгнул и совсем прибился к ним.

Рыдания мои могли лишь нежитьИ радовать ту дьявольскую нежить.

Раз в страшный зной, когда, казалось, кровьВо мне пылала, появились вновьМой враг-отец с мальчишками чредоюИ, как обычно, встали над водою.Злой радостью свой взор воспламеня,Они втроем взглянули на меняИ приказали, чтоб за весла бралсяИ греб. Когда же я без сил остался,Старик в пучину опустил ладонь:Занялся с кровью смешанный огонь.Он мне велел склониться над волнамиИ жидкое швырнул в лицо мне пламя.Я взвыл, мой череп плавился, как воск,И мнилось, дьявол сам терзал мой мозг.

Но мало этого: им было надо,Чтоб увидал я все мученья ада.Разверзлась бездна, и раздался крикСтоль страшый, что не выразит язык.„Вот так вовек! — они сказали гневно. —Вот так ты будешь мучиться вседневно“.Да, так сказали». — Он смотрел вокруг;В лице — тоска, томление, испуг.Глаза его с отчаяньем гляделиНа оробевших женщин у постели.Потом в изнеможенье он застыл…Вдруг, словно под напором адских сил,Вскричал с надрывом, дико озираясь:«Опять они!» — и захрипел, кончаясь.

Перевод Ю. Д. Левина

А. И. Рейтблат