Стамбул. Город воспоминаний - Орхан Памук

Как на следующий день написали газеты, танкер «Петр Зоранич», перевозивший из советского порта Туапсе в Югославию одиннадцать тонн керосина и шедший неправильным курсом, столкнулся с «World Наrmony», греческим танкером, направлявшимся в Советский Союз опять-таки за топливом. Через несколько минут начавший выливаться из югославского танкера керосин взорвался с таким грохотом, что его было слышно во всем Стамбуле. Экипажи обоих судов тут же покинули их или погибли при взрыве, и оставшиеся без управления танкеры превратились в огненные шары, носимые своевольными и таинственными течениями Босфора от одного берега к другому. Опасность грозила Эмиргану, Канлыдже, ялы Йеникёя, топливным хранилищам в Чубуклу, деревянным домикам Бейкоза. Места, представавшие на картинах Меллинга раем на земле, районы, где некогда процветала описанная А. Ш. Хисаром «босфорская цивилизация», были затянуты клубами черного дыма, на которых плясали отсветы зловещего зарева.

Когда пылающие корабли приближались к берегу, жители ближайших ялы и деревянных домов в ужасе выскакивали на улицу, захватив с собой только одеяла, и с детьми на руках бежали прочь от Босфора. Югославский танкер отнесло от азиатского берега к европейскому, где он столкнулся со стоящим на якоре у пристани в Истинье турецким пассажирским пароходом «Тарсус», и тот вскоре тоже загорелся. Стоило кораблям показаться у Бейкоза, как толпы местных жителей, второпях натянув поверх ночных рубашек дождевые плащи, устремились в сторону холмов. Море полыхало ярко-желтым пламенем. Танкеры превращались в груды раскаленного докрасна железа, их трубы, мачты и капитанские мостики плавились и оседали. Небо было освещено кровавыми отблесками. Время от времени раздавался взрыв, и во все стороны летели огромные листы металла; с прибрежных холмов доносились крики и детский плач.

Там, где некогда голову кружил запах багряника и жимолости, где благоухали весенние цветы и было так приятно дремать, лежа под тутовым деревом, там, где море в лунные ночи переливалось шелковистым светом, звучала музыка и падали с весел серебряные капли, теперь грохотали взрывы и неистовствовало пламя; над сосновыми и кипарисовыми рощами, над садами и последними старыми ялы стояло красное зарево, и плачущие от страха люди бежали из своих домов… Какое зрелище может быть более поучительным?

Впоследствии мне думалось, что ничего этого не случилось бы, если бы я тогда уже считал корабли. Чувство ответственности за беды моего города не заставляло меня бежать от них, напротив, мне хотелось оказаться как можно ближе к событиям, чтобы увидеть все своими глазами. Позже я испытывал чувство вины из-за того, что мне, как и многим другим стамбульцам, иногда втайне хотелось, чтобы случилась какая-нибудь катастрофа. Но желание присутствовать на месте происшествия было сильнее, чем чувство вины.

Ахмет Танпынар всю свою жизнь оплакивал исчезновение последних следов османской культуры под напором модернизации, из-за обнищания города и, самое главное, из-за невежества и беспомощности самих стамбульцев. Но даже он, так глубоко раскрывший эту тему в своих романах, признается в книге «Пять городов», что испытывал удовольствие, наблюдая, как горит старый деревянный особняк. Подобно Теофилю Готье, он пишет, что такого рода удовольствие, должно быть, испытывал Нерон, глядя на пылающий Рим. Это тем более странно, что несколькими страницами ранее Танпынар искренне сокрушается, говоря о том, как «на наших глазах тают, словно кусок соли в воде, превращаются в пепел и прах великие шедевры».

В 1950-е годы, когда Ахмет Танпынар писал эти строки, он жил в Джихангире, на пересечении переулка Тавук Учмаз и той самой улицы, где стоял построенный дедушкой дом, из окон которого я увидел советский военный корабль. Из окон своего дома Танпынар наблюдал, как горят бывший дворец Сабихи-султан и деревянное здание Палаты депутатов османских времен, отданное Академии изящных искусств, в которой он преподавал. Пожар, заливший всю округу великолепным дождем искр, продолжался более часа. Танпынар с удовольствием описывает «вырывающиеся из этого ада столбы дыма и крутящиеся языки пламени, в мгновение ока достающие чуть ли не до неба», и в то же время оплакивает исчезновение одного из самых красивых деревянных зданий эпохи Махмуда II, вместе с которым сгорели и все хранившиеся в нем бесценные коллекции (в том числе весь архив С. X. Эльдема, крупнейшего специалиста по истории османской архитектуры). Желая, по всей видимости, смягчить чувство смущения, вызванного этой непоследовательностью, писатель начинает рассказывать, как любили смотреть на пожары османские паши. Едва заслышав крик «пожар!», они бросались к своим каретам и, погоняя лошадей, устремлялись на место происшествия. Чтобы не замерзнуть, они брали с собой одеяла и меховую одежду, а на тот случай, если зрелище затянется, — переносные плиты, чтобы разогревать еду и варить кофе.

В те времена пожары привлекали не только пашей, мародеров, воров и детей. Начиная с середины XIX века они стали излюбленным развлечением прибывающих в Стамбул западных писателей, считавших своим долгом побывать на пожаре и рассказать о нем своим читателям. Одним из них был Теофиль Готье, приехавший в город в 1852 году и ставший за те два месяца, что он в нем провел, свидетелем пяти пожаров, каждый из которых он с большим удовольствием описал. (Когда начался первый из них, он сидел на кладбище Бейоглу и предавался сочинению стихотворения.) Для любителя ярких представлений, конечно же, лучше, чтобы пожар начинался ночью, как увиденный Готье пожар на фабрике красок. С мастерством прирожденного художника описывает он разноцветные языки пламени, освещающие небо, не обходя вниманием и такие детали «восхитительного зрелища», как мечущиеся по воде Золотого Рога тени кораблей, волнение толпы зрителей и треск пожираемого огнем дерева. Через два дня Готье посетил пепелище и увидел, как сотни пострадавших семей пытаются наладить жизнь во временных убежищах, сооруженных из ковров, тюфяков, подушек и других вещей, спасенных ими из огня. Узнав, что эти люди безропотно принимают свалившееся на них несчастье, называя его «судьбой», он предпочел воспринять это как некую присущую туркам национально-религиозную особенность.

Тем не менее на протяжении всех пяти столетий османской истории опустошительные пожары в Стамбуле случались настолько часто, что жители города, особенно в XIX веке, старались готовиться к ним заранее. Для стамбульца позапрошлого столетия, обитателя деревянного строения, стоящего на узкой улочке, гибель его дома в огне была не трагической случайностью, а неизбежностью, к которой лучше быть всегда готовым. Даже если бы Османская империя не пала, в Стамбуле осталось бы не намного больше следов ее величия — их все равно уничтожили бы пожары, следовавшие в начале XX века один за другим, в одночасье стиравшие с лица земли тысячи домов, десятки кварталов, целые районы и оставлявшие десятки тысяч человек без крова и средств к существованию.

Но для нас, наблюдавших, как в 1950-е и 1960-е годы горят последние деревянные ялы и особняки, удовольствие от этого зрелища смешивалось с тоской, неведомой османским пашам, простодушно радовавшимся развлечению; с чувством вины и подавленности мы понимали, что в глубине души желаем, чтобы последние следы великой культуры, наследства которой мы оказались недостойны, как можно быстрее исчезли, и в Стамбуле можно было бы наконец построить второсортную, бледную копию западной цивилизации.

В годы моего детства и юности, стоило на берегу Босфора загореться какому-нибудь ялы, как вокруг него и даже на противоположном берегу собирались толпы зевак, а желающие наблюдать зрелище поближе нанимали моторные катера и лодки и подплывали к горящему зданию с моря. Узнав о том, что в азиатской части загорелся ялы, мы с друзьями созванивались, садились в машины и все вместе ехали, скажем, в Эмирган, парковались на набережной, включали новомодное изобретение — магнитофон, заказывали в ближайшем кафе тосты с сыром, чай и пиво и, сидя в машине, под музыку «Creedence Clearwater Revival»[68] наблюдали, как на противоположном берегу пляшут таинственные языки пламени.

Мы болтали о том о сем, вспоминали, например, как во время прошлых пожаров из стен горящих зданий вылетали раскаленные добела гвозди, достигавшие противоположного берега и порой поджигавшие какое-нибудь из стоящих на нем зданий. Но кроме того мы рассказывали друг другу о наших последних влюбленностях, обсуждали политические слухи, обменивались впечатлениями о футбольных матчах и жаловались на глупость родителей. Самое интересное, что, если мимо горящего особняка проходил зловеще-темный танкер, никто не обращал на него внимания и не испытывал желания его посчитать, — ведь беда, собственно говоря, уже случилась. Когда пожар достигал своей самой устрашающей стадии, мои приятели замолкали, и мне казалось, что каждый из них, глядя на пламя из окна машины, раздумывает о том, какие несчастья ждут впереди его самого.