В плену страсти - Камиль Лемонье

И я оживал в те часы, когда созерцал эту девушку. Она спускалась в сад, приближалась к кустам маслины, благоухавшим воском и миндалем. Их аромат достигал тонкой струйкой моей комнаты.

Я следил по освещенной дорожке за ее белыми шагами. Каемка подола ее светлого платья нежно развивалась, как серебристая морская зыбь, как взбитая волненьем пена. И она знала теперь, что в смежном доме есть кто-то, кого она знала в детстве. Порой она быстро вскидывала глазами, подобными переливам жемчужины и каплям утренней росы, блестевшим в чашечке цветка. У нее были прекрасные золотистые волосы, напоминавшие копны спелой ржи августовской жатвы.

И вспомнилось мне такое же окно, за которым сидела юная девушка. То было так давно: Од еще не появлялась. У той девушки были тоже золотистые, с серебряным отливом волосы. В ее руках постоянно расцветали узоры из вышивальной шерсти, этой таинственной нити ее жизни. Однажды она вышла на улицу, порхая своим станом, и была такой же, как и все другие.

О! — сознавать, что и для этой девушки, для этого непорочного ребенка за стеной я был печальным юношей с дурными мыслями, созерцавшим игру нагого тела женщин сквозь ткани их одежд. Я отошел от окна.

Так было вчера, так было сегодня. Я забыл, когда все это было. Юная девушка легкой поступью спускалась в сад, как в легенде.

XXXXI

О, нет, эта маленькая белая душа утреннего сада — не была Од, не была Женщиной. Я чистыми глазами глядел на нее, окутанную легкими шелковистыми облаками муслина, как на райскую девушку, — непорочное существо с белоснежной походкой.

И некоторое время я ни о чем больше не думал.

Но раз, услышав погребальный звон, подумал, что таким же звоном будут провожать и меня когда-нибудь. Она, быть может, будет там и узнает, что это звон по мне и ей не станет грустно.

Эта мысль страшно взволновала меня.

Я представил себя лежащим между двумя подсвечниками, как отца и деда, одетых покровами смерти.

Кто пришел бы тогда ко мне? У меня не было друзей. В затхлом могильном запахе комнат жила одна служанка. А я лежал с холодным и торжественным лицом на кровати и — увы! — никогда не испытал великой любви.

До меня донесся звук захлопываемой зеленой калитки сада, окружавшего ее обитель. Малейший шум, раздававшийся в ее доме, мне стал теперь таким родным и близким. Я узнал по этому звуку, что она спускалась в сад. И вот она появилась. Сделала несколько шагов. На ней была большая светлая соломенная шляпа с нежно-голубым шелковым бантом. Я видел только ее золотистый затылок, но глаз ее не мог разглядеть.

Я тоже шагнул, подошел к окну и в первый раз растворил его.

В тот же миг она вскрикнула, как раненая птичка, побежала назад по аллее к дому.

Мне не было уже грустно и я не думал о погребальном звоне. Но слезы тихо скользили по моим щекам: я плакал о чем-то скрытом в моей душе и мне неизвестном. Увы, я не знал даже ее имени!

О, твое милое имя, с которым ты вступила в жизнь, которым называли тебя, когда ты была совсем маленькой.

Что же мне делать, если я был таким странным…

Я высунулся немного из окошка. Мне захотелось, чтобы она увидела меня. Вслед за тем она вышла, рассыпала свои маленькие белые следы, как цветы, по дорожке.

Она стала моей маленькой непорочной царицей Эдема. Ее появление вызывало на моих щеках девственную краску. И какое-то дуновение жизни, целое море жизни, врывалось в мою обитель с ее появлением. Я чувствовал, что живу в каком-то другом мире, где она уже являлась мне раньше.

Она была маленькой и вечной душой, которая из глубины веков шла ко мне навстречу, даря меня своими радостями жизни.

Неужели эта душа ждала тысячелетья в тени, за стеной воплощалась во множестве других жизней поколений и теперь вдруг шла по тропинкам сада!?

Я позабыл, что так же грезил и о других женщинах.

XXXXII

Чей-то голос позвал: Вив!

Мне вспомнилось, что ее звали этим воздушным и мелодичным именем.

Она больше не вскрикивала, как раненая птичка, когда я подходил к окну. И делала так, как будто меня совсем не замечала. Один раз она все-таки взглянула на мое окошко и с той поры взглядывала всякий раз. Я робко улыбался ей и часто говорил себе дрожащими губами:

— Здравствуй, Вив!

Я был теперь уверен, что люблю ее самой чистой любовью: я не был уже прежним, дряхлым человеком.

О, Вив! любимая Вив! Я долго, долго спал ужасным сном с бредом видений и вот я прозрел, я только теперь проснулся! И я непорочен, как свежее утро.

Порой в эти летние дни, после полудня, под трепетным сиянием облаков раздавались взрывы медных звуков, заглушенных далью расстояния.

Там под деревьями городского парка играла военная музыка. Я испытывал мучительное чувство сладости и бессильно рыдал. Я думал, что и она бессильно плачет у себя в комнате такими же слезами, как и ее лазурно-небесные глаза.

И снова я почувствовал страшную муку. Все существо мое всеми фибрами жило в унисон с жизнью таинственной обители моей дорогой Вив. Я придвинул кровать к стене, чтобы слышать смутный трепет того, что мне не было известно за отделявшей меня стеной.

Камни стали жить для меня жизнью чувства, манили к себе с каким-то волненьем, как теплое, живое существо. И было уже поздно, когда я захотел отодвинуть кровать. Эти камни, оживавшие от прикосновения ее одежд, были из жирной, пористой глины и составляли часть великого организма уже тогда, когда еще не были обделаны.

Я наделил их необычайно тонкой восприимчивостью, благодаря чему они пропускали серебристый аромат ее волос и легкое дуновение ее дыхания.

Вив жила там за стеной!

Вив — подумать только — спала там ночью с едва прикрытым телом!

Раздались какие-то звуки и замерли. Послышался чей-то голос как будто с высокого балкона под сводами церкви, подобный голосам песнопений в месяц Девы Марии, тихий и веющий трепетом множества душ, как ветер над нивою ржи.

И ее маленькие шажки донеслись до меня из глубины дома.

Только камни стены разделяли нас, только одна эта перегородка, сквозь которую мог бы проникнуть трепет поцелуя. Но мне казалось, что этот трепет, исходивший от нее, приходил ко мне из-за той стороны жизни, такой же смутный, как мечта, и нежный, как томленье пред воплощением мечты. Мне стало так сладко и приятно, и я совсем забыл, что этим я только потакал своей болезни.

Но я совсем и не думал вначале о том, что и у этой маленькой девы месяца Марии могла быть такая же грудь для ласки и любви, как у других женщин, которых я раньше любил.

Однажды вечером я отправился в дом с закрытыми ставнями, куда ходил и мой отец, так как перед этим я вдруг почувствовал нестерпимую тяжесть, благодаря долгому воздержанию. После этого посещения снова наступило успокоение на некоторое время. И я подумал: