Синдром пьяного сердца (сборник) - Анатолий Приставкин

В результате получалось, что мы нашей дружной компашкой, вместе со здешними, прожрали, пропили, прогуляли, проездили за эти несколько дней пятиэтажный дом. А может, шести– или даже семиэтажный. Но дом, реальный дом, в котором могли бы жить, скажем, пенсионеры, очередники. Матери-одиночки.

Пораженные такой арифметикой, мы как бы по-новому оглядели стол и всех, кто за ним восседал.

Алесь затянул знакомую песенку:

– «А это не мой чемоданчик…» – И добавил, бросив взгляд на говорливых хозяев: – Пойду-ка я спать.

Я из деликатности остался бдеть. Но хватило меня часа на полтора. Обойдя квадрат дважды, я с трудом нашел свой номер и разбудил Алеся:

– Иди. Тебя ждут.

Чертыхаясь и вздыхая, Алесь потащился в банкетный зал, хрипло спросив, в какой стороне от нас он находится.

– В любой, – отвечал я и предупредил, чтобы не пытался бежать и не выходил на улицу: там кругом в кукурузе охрана!

– А ты уже был там? – поинтересовался он, оживляясь, и добавил, что давно сообразил – влипли.

Где-то около четырех ночи Алесь потряс меня за плечо:

– Ступай… Там почти никого не осталось…

Я умылся, плеская в ладонь из графина, и на ощупь побрел в банкетный зал. Все руководители, свеженькие, будто и не было бессонной ночи, сидели во главе стола на своих местах. Один из них проникновенно повествовал о здешней природе и даже пытался читать лирические стихи собственного сочинения.

Айлисли спал, положив голову в вазочку с мороженым, очеркист Иванов задремывал на ходу, лишь неутомимый Переведенцев, как истинный ученый, строчил что-то в свой блокнотик, прихлебывая из чайного блюдца марочный коньяк.

– Ну и сколько декалитров прибавилось? – спросил я легкомысленно.

– Мужайся, – произнес он вместо ответа. – Это не все. Завтра, то бишь сегодня, у нас в программе три района и винные погреба. А послезавтра…

Не дослушав своего ученого товарища, я заплакал. Новоявленный руководящий поэт принял это на свой счет и вдохновился читать далее.

Финал же программы состоялся в Кишиневе, в экзотическом ресторане в виде огромной винной бочки.

Однажды на экскурсии в немецком городе Гейдельберге я смог увидеть самую, как было указано в путеводителях, большую бочку в Европе для вина (Grosses Pass inhalt), изготовленную в середине XVIII века, емкостью в 221 726 литров. Растолкав японцев, все с фотоаппаратами, я смог заглянуть в темное ее нутро, поднявшись по лесенке на уровень второго этажа.

В путеводителе сказано, что в такой бочке разместится рота солдат. Почему солдат, а не этих, скажем, японцев с фотоаппаратами, не знаю. Возможно, солдатики тут часто прикладывались к винцу?

Кишиневская «бочка», снова обильная, как бы итожила нашу «винную дорогу».

И уж там, среди тостов, мы с Алесем не преминули в мягких, не столь обидных для хозяев тонах упомянуть о пропитом за эти бурные дни многоэтажном доме: сможем ли мы оплатить своим скромным литературным трудом такой драгоценный аванс и не станет ли для нас та «винная дорога» «дорогой вины»?

Хозяева, а тут была вся королевская рать, приветливо нам кивали, ни тени недовольства не промелькнуло на их неподвижных лицах. Но нас, конечно, запомнили и никогда во все последующие годы ни меня, ни, кажется, Алеся сюда не приглашали. Но, впрочем, как мы пели с легкой руки Адамовича: «Это не мой чемоданчик…»

Наш чемоданчик, наша дорожка была, мы оба с ним это знали, совсем иной. И вела она в захудалые бросовые деревеньки на разнесчастной белорусской, смоленской родине…

Газета, которая нас посылала, вскоре опубликовала отчет о «круглом столе», но молдавский эксперимент, как и положено, провалился, о нем не вспоминали.

Мы с Алесем разъехались, обменявшись книгами и адресами. На прощание Алесь подарил мне вышедшую тогда повесть о трагедии в Хатыни. На обложке изображены остатки разрушенных домов, остовы печей, а на них колокола, звонящие под ветром.

Таким звонящим колоколом, будоражащим совесть, мне всегда представлялся сам Алесь Адамович. Его творчество.

Тем бы и закончил я свой рассказ.

Но было долгое продолжение, встречи, откровенные разговоры, иной раз и под рюмку. Через какое-то время он приехал на короткий срок в Москву, но слег с гриппом, и я, как было договорено еще в Кишиневе, привозил ему в гостиницу «Украина» томики солженицынского «Архипелага». В ту пору это было рискованное занятие. Друзья между собой, для пущей конспирации, именовали меня Книгоношей. И я носил…

Помню, Алесь долго перечитывал главы, посвященные армии Власова, и сказал, что тут он не согласен с автором, который их как бы оправдывает. Он лично наблюдал творимые ими жестокости по отношению к населению и считает их преступниками.

Вскоре он переехал в Москву, но в его новом доме, где он жил в последние годы с Ириной и ее дочкой, мне побывать так и не пришлось.

А за день, что ли, до смерти Алесь приехал к нам на Комиссию по помилованию, его привез Булат Окуджава из Переделкина. Молча посидел, прислушиваясь, шли споры вокруг убийц, приговоренных к смертной казни.

На обратном пути в машине смущенно признался, что сам бы не смог, наверное, решать судьбу смертников… Впрочем, был у него в жизни случай, когда ему пришлось быть богом. Так он сказал. И поведал нам эпизод из своей партизанской юности, было ему лет пятнадцать, когда сидел в лесу в засаде и вышли на него два немца… «Один был крупный, другой помельче, с автоматами наперевес, – рассказывал он, – а я переводил прицел с одного на другого, зная точно, что второго выстрела сделать не успею…»

– Кого же ты выбрал?

– Как вы думаете? Кого?

– Крупного небось, – сказал мудрый Булат.

– Ну да! – подтвердил Алесь. – Он же был страшнее!

Мы в тот вечер расстались, договорившись наутро встретиться в Верховном суде, где шел раздел писательского имущества.

Всякая шантрапа, под шумок, пыталась растащить нажитое годами общественное добро по своим закромам. И в общем-то ей это удалось.

Алесь и погиб во время суда, куда он приехал, несмотря на больное сердце. Приехал и выступил, но так разволновался, что схватило сердце. Он сидел слева от меня и, как-то судорожно пошарив по карманам, вышел за дверь, но вскоре вернулся.

Остальное произошло мгновенно: он захрипел, закинув голову и хватаясь за грудь. Мы с кем-то вдвоем, не помню с кем, успели его подхватить. Кто-то побежал звонить, пытались найти в карманах Алеся таблетки. Нашли, но ничто уже не могло ему помочь. Хотя я повторял, как заклинание, никто не мог этого слышать, кроме него: «Алесь, не уходи… Алесь, не уходи…» Ушел.

Продержав его на руках около часа, я чувствовал кончиками-пальцев, через одежду, как остывает его тело. Директор Литфонда, еще не осознав происшедшего, упорно массировал ему пальцы рук… Если бы он посмотрел на мое лицо, он бы все понял.

Во всем казенном, со сдвинутыми стульями помещении оставались мы двое, да у окна толпились наши оппоненты, похожие в этот момент более на заговорщиков. Они шептались, оглядываясь на нас. Но вскоре исчезли.

Первая машина, литфондовская, появилась через час двадцать, и только тут мы с директором покинули помещение. В коридоре, сбиваясь кучками, стояли люди, разговаривали, понизив голос.

Приехала еще одна машина, наконец-то реанимационная, рослые ребята в белых халатах и с мудреными приборами в руках. Только эти приборы уже не были нужны.

А в неубранном после ремонта казенном коридоре суда, у самых дверей в зал, где еще впустую суетились врачи, стояла названая дочка Алеся, Анечка Ковалева, и, уткнувшись лицом в грязную штукатурку, плакала. Безутешно. Как плачут дети.

Я наполнил золотой колпачок до краев, так что кончики пальцев омочил в коньяке: «Алесь… Не уходи!»

Услышал, как мимо прошаркал человек. Скорей всего, сторож или истопник забирал дрова. Когда он приблизился, смог расслышать и тяжелое дыхание, в проеме между досками были видны руки, а потом грудь, шея, подбородок, нос… И вот уже глаза.

– Ну слава богу, – сказал я, но почему-то не почувствовал облегчения. – Ты что же, приятель, по ночам печку топишь?

Но приятель посмотрел сквозь меня и ничего не ответил. В его руках сухо загремели полешки.

– Оглох, что ли? – глядя в темные зрачки, рявкнул я.

Он не отвечал.

– Слы-ышь! – прокричал я. – Слышь!

Человек между тем разгреб дрова и вынул из-под них бутылочку.

Придерживая в руках дрова, он зубами со скрипом выдернул пробку, сладко приложился, и стало слышно, как булькает, перетекая в рот, в желудок, в счастливую требуху, жаркое содержимое.

Я смотрел. Словно в свое отражение. В такую минуту не голосят. А когда он отложил свое пойло и вздохнул облегченно, я крикнул изо всех сил:

– Ну легче, гад? Теперь тащи ключ и выпускай! А то я не знаю что сделаю…

Никакой реакции, кроме некоторого раздумья, не возникло на его лице. Поколебавшись, он глотнул еще и, запрятав заветную бутылочку в дрова, стал медленно укладывать поленницу обратно. Я лишь увидел, как скрывается его нос, подбородок, шея, грудь и напоследок крупные в узлах пальцы со следами грязи под ногтями.