До ее встречи со мной - Джулиан Патрик Барнс

должно сойти.

Пять романов он отнес к себе в кабинет. Так, как он пролистывал книги сейчас, он не делал с подростковых лет. Тогда он тоже искал в романах секс: в конце концов, когда родители и энциклопедии не могли помочь, приходилось обращаться к художественной литературе. Тренированный взгляд мог выхватить из текста слова типа «лифчик», «грудь» и «бедра», как будто они напечатаны полужирным шрифтом. На этот раз очевидных слов, которые следовало отыскать, не было.

Слава богу, ему не надо было изучать первые пять книг Джека. Первые три – «времена моего линкольнширского браконьерства», как с ложной скромностью описывал их Джек, – были посвящены тому, что писатель называл «трудом по водружению семейства на полку художественной литературы». За этим следовали три «романа сексуальной и политической неприкаянности», и последний из них Грэму надо было пролистать. Наконец в последних четырех социальные, политические и сексуальные амбиции, раздувавшие пламя в первых шести, угасли, у всех персонажей появился циничный прищур, не очень-то и важно было, кто с кем что делает, хорошо все кончается или плохо: они тяготели к стилистике комедии нравов в изысканных богемных декорациях. Скоро, надеялся Грэм, Джек превратится в нового Фербенка[50], что не только станет элегантной местью якобы приземленному писателю, но и обеспечит всеобщее тотальное нежелание когда-либо читать или публиковать книги Лаптона. А к тому времени он так промаринуется собственной манерой, что измениться уже не сможет.

Последний из его политико-сексуальных романов, «Из тьмы», был опубликован в 1971 году. В нем, как помнилось Грэму, Джек был без старания замаскирован под образ бородатого парламентского секретаря, который незадолго до выборов затевает интрижку с Сарой, привлекательным парламентским корреспондентом; его десятилетний брак с основательной домохозяйкой стал ему тесноват. Вскоре жена узнает об измене и начинает шантажировать этого как-бы-Джека: либо откажись от девушки, либо я выдам тебя газетам и прослежу, чтобы ты потерял и свое ненадежное место в парламенте, и возможность общаться с детьми. «Джек» планирует бросить вызов традициям и представить свое дело электорату и суду по бракоразводным делам, но Сара бескорыстно внушает ему чувство долга перед партией (ирония в том, что это не ее партия) и перед детьми (опять ирония, поскольку она беременна от «Джека», а ему не сказала и намеревается втайне сделать аборт). «Джек» в конце концов осознает, что в иные времена зов сердца должен уступить принципам; когда Сара героически сливает ему планы по сокращению социальной защиты, которые ее партия намеревается привести в действие после выборов, он начинает раздумывать о тяготах жизни рабочих семей, о том, как им понадобится его голос в следующем созыве парламента, и в конце концов признает верность ее решения. Перед расставанием, однако, они в последний раз занимаются любовью.

Джок [так Джек именовался в этом романе] резко и страстно схватил ее. Он был способен как на горячую требовательность, так и на мягкую нежность. В этот раз он был горяч и требователен. Сара знала его в обеих ипостасях, любила его в обеих. Когда он прижал ее тело своим, она глубоко вдохнула грубоватый мужской запах сигаретного дыма, исходивший от его бороды. Это ее возбудило. В свое время ей изрядно надоели изнеженные плаксы-ваксы – мужчины, которые выглядели как мужчины, но с легкостью могли бы быть женщинами.

– Джок, – протестующе пробормотала она, когда его рука резко потянула вниз ее юбку.

– Да, да, – ответил он резко, властно. – Здесь. Сейчас.

И там, тогда, на диване, он яростно овладел ею. Он не был готов слушать возражения и обнаружил, что его властное желание и вправду вызвало ответную влагу. Он поцеловал родинку на левой стороне ее шеи, и она подняла чресла навстречу ему. Потом, яростно, не сняв коричневого твидового костюма, сшитого из ткани, которую ткали в его избирательном округе, он вошел в нее, захватил ее своей мощью, запустил их обоих выше, чем когда-либо раньше, – высоко-высоко над землей, в облака, где сияет солнце, где небеса всегда светят голубым светом. На пике их траектории он издал яростный крик, подобно раненому зверю, и слезинка скатилась по краю ее правого глаза.

– Джок, – прошептала она, – у меня больше никогда не будет…

– Нет, – ответил он нежно, но твердо, – будет.

– Никогда! – почти с болью выкрикнула она.

– Не сейчас, – заверил он ее, – не скоро. Но когда-нибудь будет другой. И я хочу именно этого для тебя. Я буду там, вдали, я буду хотеть этого для тебя.

Он заглушил ее последние возражения и, еще не выйдя из нее, вынул из кармана сигарету и протянул ей. Она рассеянно вставила ее в рот обратной стороной, ожидая, когда он щелкнет зажигалкой. Он нежно вынул сигарету из ее губ и развернул ее. Она всегда так делала… Зажигая правильный кончик, он заметил на нем крошечный оттиск помады – последний печальный оттиск, подумал он, не стершийся во время их головокружительных поцелуев…

Страницы 367 и 368; Грэм их выдрал. Пропустить эти улики было невозможно: слеза в ее глазу – это происходило несколько раз; поднятие бедер – да; но последний гвоздь забивала родинка, хоть и передвинутая с правого плеча на левую сторону шеи (по мнению Джека, это называлось «воображение»). Даже если родинка не стала бы последним гвоздем, эту роль сыграла бы сигарета. Энн часто засовывала сигареты в рот не тем концом. Грэм никогда не замечал этого после секса, но несколько раз сталкивался в момент какого-нибудь беспокойства. Не присутствовал ли при этом как-то раз и Джек? Не прозвучала ли какая-то внутренняя шутка, которую он не понял? Он не мог толком вспомнить.

Он пролистал «Из тьмы» страниц на сто по обе стороны от обнаруженного пассажа и вырвал оттуда все прочие ссылки на роман Энн с Джеком. Потом прочитает. Теперь он обратил взгляд на четыре последних романа Лаптона. Скорее даже повести – начало неофербенковского периода, с усмешкой сказал себе Грэм. Джек видел это иначе.

– Раньше я принадлежал к литературной школе «Теско»[51], – пояснял он как-то раз. – Навороти повыше, продай подешевле. Думал, что, если у людей будет выбор между какой-нибудь интеллектуевой хренотой на двести страниц за четыре фунта и четырьмя сотнями страниц моей напористой писанины за пять, они поймут, что выгоднее. И конечно, я был прав; мою писанину они и предпочитали. Но после полудюжины таких кровопусканий я задумался: э-э-э, а я себя не напариваю немножко? Ага, оно вдвое длиннее, но получаю ли я вдвое больше отчислений? Потом я увидел, как