Волчье море - Роберт Лоу

В этой суете крутились купцы, бородатые хазары-иудеи, чьих собратьев я видел в Бирке и против которых сражался под Саркелом, толстые арабы, вертлявые греки и даже несколько славов и русов, учуявших прибыль.

Скарпхеддин выплатил нам немного серебра вперед, а потому мы решили починить наше снаряжение, и я послал Финна обратно на «Сохатый» с наказом шестерым оставаться два дня в дозоре, а остальным собраться в становище.

Мне не терпелось удрать отсюда, пуститься в погоню, но следов мы покуда не нашли, — ни Старкада, ни этого таинственного Грязные Штаны.

Радослав, брат Иоанн, и я с ними сторговали добрый вадмаль для палаток, а мне удалось еще разжиться новыми русскими штанами в полоску и плащом с красивой застежкой.

Брат Иоанн воспользовался случаем осмотреть мои колени, выпрямился, почесал в затылке, а затем поглядел на мои ладони. Что он там нашел?

— Что? — спросил я, веселее, чем было у меня на душе. — Долго еще проживу?

Монах нахмурился и покачал головой.

— Дольше любого из нас, — ответил он и взял за руку Радослава. — Смотри сам.

Ладонь Радослава была в мозолях и шрамах — белесых старых, красных новых и нескольких желтоватых от гноя.

— Ну? — не понял я. — У всех хватает. От веревок, от мечей…

— Твои все старые, — выдохнул брат Иоанн. — Давно зажившие. И на коленках, которые ты ободрал на Патмосе, шрам едва заметен. — Он снова покачал головой. — Мир устроен несправедливо, это верно. Vitam regit fortuna non sapientia — случай, а не мудрость управляет человеческой жизнью. Вот он ты, молодой и здоровый, и все тебе нипочем. И вон Ивар Гот, что пожелтел и высох, хотя подумаешь — стрела щеку пробила.

По спине побежали мурашки; я знал, что отводило от меня все беды и хвори, — будет ли так и впредь, раз Рунный Змей более не в моей руке? Тут подошла Свала, и все мои мысли обратились к ней, потому что она словно светилась.

Отвернувшись от Радослава и его широкой улыбки и подмигиваний, она посмотрела на меня и сказала:

— Весь город гудит от разговоров о том, как амфитеатр затопило вчера вечером, хотя никто не видел, как это случилось.

— Правда? — удивился я. — Подумать только, что мы пропустили!

— Римские солдаты ходят повсюду, расспрашивают людей, механики заделывают дыру в старой подземной цистерне. — Девушка заломила бровь. — И поговаривают о каком-то великане с топором.

В этот миг к нам подошел Ботольв, помахивая новым гребнем и волоча за собой двоих или троих хихикавших девушек, явно решивших во что бы то ни стало расчесать его рыжую гриву. Заметив Свалу, они вдруг вспомнили, что у них есть другие дела, и даже будто испугались, что странно. Свала злорадно усмехнулась.

— Вот и великан, — проговорила она, косясь на меня. — Правда, без топора.

— Он сломался, — признался Ботольв. — Но если Орм даст мне серебра, я куплю себе другой, по разумной цене.

Я достал деньги из своего похудевшего кошеля — на глазах у Свалы было не отвертеться. Радослав, посмеиваясь, куда-то ушел, я вдруг остался наедине со Свалой — и только разевал рот, как свежепойманная треска.

— Ты не такой велеречивый, как болтают, — сказала Свала, а потом с улыбкой взяла меня за руку. — Но это не страшно, в тебе и без того слишком много достоинств для юноши.

— Ага, — прохрипел я. А ее лицо посуровело.

— И эти твои сны…

Мое тело словно растеклось лужей, в утробе и на сердце потяжелело. Откуда она знает о моих снах?

Свала ничего больше не сказала, и до становища мы дошли в молчании, думая каждый о своем. Я увидел Ботольва, который снова разделся до пояса и хвастался мастерством и силой, крутя в одной руке данский топор, а в другой длинный и широкий сакс. Ему громко хлопали, а купец, кому принадлежал сакс, вынужденно признал, что Ботольв по праву заслужил скидку на оружие.

Безмерно счастливый, Ботольв пришел ко мне с этими покупками, и я должным образом их одобрил. За спиной великана прятались все те же хихикающие девчонки, похоже, от него не отлипавшие. Свала фыркнула.

— Тира вечно к мужикам жмется, так что я не удивлена, но вот Катле с Гердис так себя вести не пристало, — сказала она. — Их матери рассердятся, не говоря уже об отцах. Катла вообще должна поберечься, ей стоит лишь поглядеть на мужской член, как у нее живот раздувается. Уже двоих принесла, а муж хоть и бестолковый, да догадался, что второй не от него.

Виной всему было слово «член». С ее уст оно бы и христианского святого заставило стремглав выскочить из его кельи. Во рту у меня пересохло, я молча таращился на нее, и она ощутила мой взгляд — обернулась, увидела мое лицо… и посмотрела вниз, туда, где топорщились мои новые полосатые штаны.

На ее губах заиграла улыбка, она поглядела мне прямо в глаза, склонила голову набок, затем рассмеялась.

— Тебе лишний карман пришили, вон как набил, — проговорила она лукаво. — Пошли прогуляемся, охладим твой пыл.

Так мы и поступили в тот день. И на следующий. И еще. Мы видели золото из Африки, кожу из Испании, посуду из Миклагарда, полотно и зерно из земли Фатимидов, ковры из Армении, стекло и плоды из Сирии, духи от Аббасидов, жемчуга из Южного моря, рубины и серебро из дальних восточных краев…

На четвертый день с нами пошел брат Иоанн, ибо мы все еще искали этого загадочного Грязные Штаны; его мы опять не нашли, зато я услыхал о земле по имени Катай, где лепят яркую и блестящую посуду, добывают перья павлинов, делают отличные седла и плотную, тяжелую ткань и умеют работать с золотом и серебром. На глаза попалась еще диковинного вида лиловая ветка с листьями — ревень, его продавали на вес золота, не знаю уж, почему: от него сводило челюсти, а брюхо словно сжимали щипцами.

Знакомых товаров тоже хватало: янтарь, воск, мед, слоновая кость, железо и добрый мех с моей родины. Сильнее всего я затосковал по дому, углядев пестрые камешки, — из таких обычно ладят оселки. Я обнюхал их, как свинья свое корыто, и мне почудился слабый запах северного моря, прибрежной гальки и снега на скалистых горах.

И той ночью, когда пал густой туман, а у костров пели наши северные песни, я поцеловал ее в мягкие губы, в уединенном местечке на берегу реки.

Той ночью она тяжело дышала, стонала и извивалась подо мной, приговаривала, что нельзя терять голову, — а потом стиснула мой уд в руке, будто топорище, и дернула несколько раз, как если бы взялась доить козу; и я задохнулся, затрясся, как бешеный заяц, и опустошил себя.

У меня давно никого не было, прошептал я, а она усмехнулась и сказала, что это и к лучшему; но, покуда она наставляла меня, словно мать, нижняя половина ее тела продолжала прижиматься ко мне, а когда я опустил руку вниз, она направила мои пальцы и застонала.