Даниил Московский - Вадим Каргалов

Александр Ярославич понимает, такое не скоро случится, но пробьет час, и познают татары силу российского меча. А для того надобно князьям от распрей отречься, заодно встать. Успеть бы наставить на то сыновей своих, вразумить. Пусть помнят: дурная слава далеко летит и навеки позором покрывает…

И снова на свое мысль повернула. Любил ли он кого, кроме Дубравки, и был ли любим? Поди, теперь и сам не ответит. На княжении и дома гостем редким бывал, не упомнит, как дети росли. А Аглая с первой встречи сердце занозила. С той поры всегда с ним в его помыслах, все такая же тростиночка с голубыми глазами… Любовь свою Невский от всех в душе хранил…

Издали донесся собачий лай. Великий князь догадался: впереди город.

Услышал, как бояре советовались, в княжьи ли палаты либо в монастырь. Боярин Иван сказал решительно:

— В монастырь, чтобы князь схиму принял, и там лекарь сыщется. Я же за князем Андреем отправлюсь…

Небо снова затянули тучи, спряталась луна. Наперед саней выехало несколько гридней, зажгли смоляные факелы, освещая дорогу. Заскрипели монастырские ворота. Гридни бережно сняли князя с саней, внесли в тесную келью, уложили на лавку, вышли. Удалились и бояре. Александр Ярославич остался один. Свеча тускло освещала келью. Вдруг Невскому почудился до боли знакомый голос. Он раздался откуда-то с высоты. Голос позвал его:

«Княже Олександр!»

«Господи, да это же Дубравка меня зовет! — догадался Невский. — Но ведь ее нет в живых?»

Он вздрогнул, вытянулся, и в тот же миг смерть взяла его душу…

А во Владимире ждали великого князя. В палатах горели свечи, жировые плошки. Собрались бояре, духовенство. Все знали — князь болен. Началось утро. Блеклый рассвет пробился в гридницу. Распахнулась дверь, и на пороге встал епископ Кирилл. Стих говор, а епископ, воздев руки, воскликнул:

— Солнце отечества закатилось! Осиротела земля Русская. — Голос его задрожал. — Не стало Александра!..

Взмах крыльев, и орел взлетел ввысь. Утренняя заря едва тронула небо, и лес, стоявший стеной, ожил. Пробовали голоса первые птицы, застучал по сухостою дятел, шурша прошлогодней листвой, пробежал еж. Орел парил, и ничто не укрывалось от его зорких очей. Все живое, что могло сделаться добычей гордой птицы, спешило укрыться в траве и кустарниках. Камнем падал орел на свою жертву, рвал крепкими когтями, бил страшным клювом. Победный клекот слышался далеко. И снова полет, недосягаемый, величественный. На мгновение орел замер. Внизу он увидел группу всадников. Кто они и куда держат путь? Орел не опасался людей, да и какой вред они могут ему причинить? Люди сами живут в страхе. И эти всадники, вероятно, тоже торопились укрыться в лесу. Сколько раз доводилось видеть орлу, как метались люди, покидая свои жилища, бежали в глубь лесов, а из Дикой степи с шиканьем и визгом вырывались конные полчища, и тогда горели избы и огонь и дым сопровождали степняков.

Описав круг, орел чуть спустился к земле, но ничего интересного для себя не обнаружил. На траве лежал старец, и рядом, под кустом, сидел отрок. Разве орлу понять, что жизнь и смерть соседствуют, идут рядом, и тому подтверждение эти два человека? Смерть шла по следам старца, но могла ли она устрашить его? Года преклонные, и ноги устали бродить по земле, а тело просило покоя. Не единожды старец исходил землю Русскую от далекой Тмутаракани до Великого Новгорода и от Галицко-Волынского края до Рязанского княжества.

Старец лежал, задрав бороду, и помутившиеся глаза смотрели ввысь, куда вскорости должна вознестись душа, где ждал суд Господень, строгий и справедливый. Об одном сожалел он, что оставляет бесприкаянным парнишку, которого подобрал лет пять тому назад в Переяславле, на Днепре.

Теперь отрок сидел рядом, и у ног его лежали гусли и холщовая сума. Кто даст ему приют, какой добрый человек отогреет его сердце?

Жизнь человеческая — суета сует, думает старец и переводит взгляд на парнишку, на его худое, обветренное лицо, и ему вспоминаются далекие годы, когда он, тогда еще подросток, такой же, как этот Олекса, был поводырем у слепого гусляра, и они брели из Тмутаракани, что у моря Сурожского, безлюдной, дикой степью. Однажды на них наскочил конный половецкий разъезд, но не тронул слепого и отрока. Половцам ни к чему были эти немощные русичи, каких нельзя даже продать в рабство.

Через многие годы пронес старец воспоминания, как они добрались до окраин Киевской Руси и увидели в запустении ее городки и деревни, народ, уходивший в Московскую Русь от печенежских и половецких набегов.

Брели слепой гусляр и отрок, питались подаянием, и не было просвета в их жизни. Как-то раз, когда слепец и парнишка сели передохнуть, в небе пролетала огромная воронья стая. Крик и грай перекрыли все остальные звуки. Слепой поднял голову, долго вслушивался, наконец спросил:

— Скажи, отрок, много ли воронья в небе и куда летят они?

— Они затмили свет, дедушко, и появились с той стороны, где восходит ярило.

Слепец приник ухом к земле, и лицо его сделалось озабоченным.

— Великая беда надвигается на землю Русскую, — произнес он. — Издалека идет на Русь грозный враг. Несметны его полчища, горе и страдания несут они.

— И когда случится такое? — спросил испуганный парнишка.

— Скоро, отрок, скоро. И не на год и не на два, а на века навесят ярмо испытаний на русский люд….

В тот же день, к вечеру, сызнова появилась стая воронья. Теперь она летела с запада на восток, и слепой гусляр сказал:

— Враги придут на Русь и с той стороны, куда ушло ярило… Много крови прольется, ох много!

Старец провидцем оказался. И года не минуло, как ворвались на Русь неведомые доселе татаро-монголы, покорившие Китай и Хорезм, Самарканд и Бухару, Мерв и Герат… Между Уралом и Доном раскинулось ханство Батыя — Золотая Орда. Подобно урагану пронеслась конница татаро-монголов, и никто не смог остановить ее…

Неожиданно с очей старца спала пелена, и он заметил орла. Разбросав крылья, птица парила высоко, и старец подумал, что этот орел видел, как на русские княжества обрушились татары, горели города и по дорогам в Орду гнали пленных русичей… А вскоре на западных рубежах Руси появились шведы и немцы, выросло и окрепло княжество Литовское…

Шмыгнул носом отрок. Старец оторвался от раздумий. Парнишка промолвил, упрашивая:

— Не помирай, дедко…

— Не горюй, Олекса, мир большой, сыщется добрая душа.

— Куда я без тя, дедко?

Промолчал старец, только вздохнул: трудно будет Олексе, время жестокое. Ему, старцу, и смерть принять было бы спокойней, коли бы знал, что Олексе приют отыскался. Подбодрил отрока:

— Не умру я, вот перележу, и тронемся дале…

Сызнова мысль о татарском разорении. Князья удельные в Орду, к ханам, на поклон ездят, друг на друга хулу возводят, за великий стол готовы брата предать. Все повинны в бесчестии, гордость теряют. Даже новгородский князь Александр Ярославич жестокую ордынскую чашу испил. А уж каким удалым был, а перед ханами на колени опустился…

Олекса погладил руку старца, тот вздохнул:

— Жизнь человека в руце Божией, отрок. И твоя, и моя. Господь не оставит нас… — И повторил: — В руце Божией, в руце Божией…

Задумался. От кого слышал эти слова? Вспомнил: так ответил на вопрос слепого гусляра сам великий князь Александр Ярославич, когда ехал в последний раз в Орду, в проклятый ханский город, что в низовье Волги-реки.

За Рязанью, где великий князь передыхал, на его стоянку и вышли слепой гусляр и поводырь. Александр Ярославич велел накормить странников, а когда слепой посокрушался предстоящему, что ждет великого князя в Орде, Александр Ярославич усмехнулся и ответил: «Все в руце Божией».

Сколько тому лет минуло? Старец пошевелил губами, высчитывая… В тот грудень-месяц[65] наехали купцы хивинские на Русь с ханскими ярлыками, налоги с русского люда взимали безмерные, чем вызвали недовольство и возмущение… Да, вот оно — два десятка лет!

За эти годы на великом княжении успели отсидеть князь Ярослав Ярославич и Василий Ярославич. А пока княжит во Владимире старший сын Невского, Дмитрий. Ох, как же быстро время пробежало!

Старец насторожился, приподнялся. Под чьей-то ногой треснул валежник. Шел человек — старец определил безошибочно. Не зверь. Что за человек, добрый ли, злой, приближается? Нередко в лесу человек опаснее зверя.

На опушку выбрался охотник в добротных одеждах, с колчаном через плечо и луком в руках. Ноги, обутые в мягкие сапоги, подминали утреннюю сырую траву. Старец без труда узнал московского князя Даниила, меньшего сына Александра Невского, да и тот признал гусляра:

— Давно, старик, не звенели струны твоих гуслей на Москве. Что так? Постарел, постарел…

— Да и ты, князь, от серебра не уберегся, звон волосы и бороду присыпало, ровно мукой.