Особый контроль (сборник) - Сергей Андреев

Филипп понял намек, медленно покачал головой. С одной стороны страшно хотелось послушаться совета и увести станцию с пути антипротонного сгустка, с другой было ясно — жертва станции не напрасна, а разрушенные заводы, вынесенные с планет в невесомость, — далеко не безобидное происшествие, да и выдержит ли поглощающий экран, создаваемый в дикой спешке, никто не знал и гарантий дать не мог; с третьей — в глубине души Филипп был доволен своим решением, что тоже имело немаловажное значение, ибо равновесие гордости и страха держалось у него не на самообладании, и он понимал это, а на самолюбии. Ему хотелось сказать что-нибудь “героическое”, значительное, такое, что запомнилось бы всем до конца жизни, но он только шмыгнул носом и пробормотал:

— Я все-таки поищу Хрусталева, потом подожду Славу на выходе аварийного люка. Может быть, он успеет… До свидания.

Было страшно сделать только первый шаг, уводивший его от пульта, но он его сделал. Вслед неслись крики людей, требовательный голос Дикушина, но Филипп ничего не слышал, в ушах стоял струнный звон сирен: автоматы предупреждали экипаж станции о приближении грозной лавины энергии.

А в коридоре он наткнулся на Леона Хрусталева! Это было до того неожиданно, что Филипп отпрянул. Начальник смены стоял на коленях у стены коридора и пытался, очевидно, встать на ноги. Лицо его было разбито в кровь, руки изранены и ничто в нем не напоминало того щеголя, который десять минут назад убежал за скафандрами.

— Что с тобой? — воскликнул Филипп, опускаясь на корточки.

Хрусталев поднял страшное лицо, судорожно ухватился за протянутую руку и, прошептав разбитыми губами: “Прости, это я виноват. “Орех” готов”- завалился на бок.

Изумленный Филипп подхватил Леона на руки и бегом устремился к боксу с “орехом”. Он не знал, за что просил прощения Хрусталев, но был рад, что не придется искать его по всей станции в цейтноте. К этому чувству теперь примешивалась и тревога за товарища, и сожаление, что он не послушался Дикушина — спасать надо было двоих, а двое — это уже иная арифметика, и поэтому он спешил изо всех сил, зная одно — Томах постарается сделать все, чтобы вытащить их из готовой к взрыву “бомбы”.

Ориентируясь по светящимся красным указателям в коридорах, Филипп нашел бокс с аварийным снаряжением, кое-как втиснул в разверстый люк “ореха” бесчувственного Хрусталева (где он умудрился так разбиться? Не успел сгруппироваться во время включения двигателей станции?) и влез сам.

Здесь и нашел их Станислав Томах, свирепый, как джинн, вырвавшийся из бутылки. Он сам врубил автоматику пуска “ореха”, поймал его ловушкой спасательного шлюпа и рванул машину прочь так, что едва удержался на грани беспамятства от страшного удара ускорения, пробившего даже противоинерционную защиту. Еще через минуту сзади уносящегося в бездну корабля вспыхнула красивая голубоватая звездочка, расплылась зонтиком чистого смарагдового пламени, стала гаснуть — это взорвался реактор СПАС — семь. Но через мгновение на этом месте вспыхнул другой свет — радужный шлейф, похожий на след парусника в светящейся воде: это засветился антипротонный луч, проходя через энергетическую преграду, созданную взрывом станции. Он странно вспенился, выбросив вперед и в стороны струи света, похожие на перья невиданной птицы, оставил после себя тающее изумрудное облачко и умчался, ослабевший, туда, где люди приготовили ему более достойного противника, победить которого он был уже не в силах.

Томах притормозил шлюп, дал в эфир “три тройки” — отбой тревоги, чтобы знали, что все в порядке, и вдруг, погрозив кулаком неведомо кому, ликующе закричал:

— Что, взяли, взяли?!

Но если бы Филипп мог видеть друга в этот момент, он бы его понял.

* * *

Комплекс зданий Высшего координационного Совета располагался у впадения в Оку ее левого притока Пры, в краю необъятных лесов, спокойных рек, многочисленных озер, заливных лугов и болот. Край этот носил название Мещера и лежал на рязанской земле — один из самых древних и красивых заповедных краев европейской тайги.

Еще пролетая над ним, Богданов несколько минут любовался убранством сосновых боров, дубрав по долинам рек и обширных лугов, пока с сожалением не констатировал, что слишком долго находился вне природы, не сливался с ней в одно целое, не проникался ее ритмом, чистотой и спокойствием, давно не снимал заряда усталости с помощью ее целительного дыхания и, быть может, именно поэтому перестал в последнее время думать о Земле, как о родине. Конечно, сказывалось еще и то, что семья его жила на Марсе — отец, мать, сын; Делия работала на кондитерской фабрике в Марсопорте, но это не могло служить оправданием ему самому, несмотря на полуторавековую привязанность пятого поколения колонистов Марса к своей планете; к этому поколению принадлежал и Богданов.

Но Земля… Не становится ли симптоматичным отрешение от всего земного у переселенцев? Или просто Земля постепенно расширяется до величины Солнечной системы?

Такие мысли, скорее грустные, нежели серьезные, — привычка к логическому анализу настолько въелась в душу и кровь, что даже в абсолютной безопасности, в земном лесу, мозг искал некую систему отсчета, чтобы выявить несуществующую опасность и дать сигнал к действию, — приходили на ум Богданову, когда он шел за руководителями двух организаций, отвечающих за спокойное бытие человечества. Впереди шагал Керри Йос, чуть поодаль Дикушин, Чеслав Пршибили Иван Морозов, руководитель СЭКОНа — живое воплощение бога скорби. Богданов имел счастье не однажды встречаться с Морозовым в Управлении, и каждый раз его поражало то ощущение глубочайшего несчастья, которое исходило от всей фигуры председателя комиссии. Он был молод, невысок и незаметен в толпе, и лишь страдающее выражение лица надолго врезалось в память, заставляя впервые сталкивающихся с ним людей в недоумении прикидывать причины несчастья, свалившегося на этого человека.

За деревьями иногда мелькали серебристые плоскости зданий, напоминая о своей причастности к творениям рук человеческих, и Богданов изредка останавливал на них взгляд, удивляясь, что лес вокруг отнюдь не ухоженный, а дикий, самый настоящий, тайга.

Над головой внезапно вскрикнула птица, захлопали невидимые крылья. Первой реакцией Богданова была мысль броситься на землю, потом за доли секунды промчался каскад впечатлений и чувств: мгновенное напряжение мышц тела, поиск аналогий услышанному крику и звукам, недоумение, облегчение и, наконец, грустная усмешка в душе. Заработался с техникой! — подумал он с некоторым удивлением. — Даже на птичий крик реагирую не по-человечески… Кому нужен такой профессионализм? Если на малейший шорох реагировать, как спасатель в операции — надолго ли тебя хватит, инспектор?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});