Особо опасен - Джон Ле Карре

И вот в три часа пополудни — эврика! Он держит в руках тощую папку, извлеченную из архивов общественного прокурора. Она подлежала уничтожению, но чудесным образом избежала огня. Бахману еще раз повезло.

#

Они сидели друг против друга в безукоризненно обставленной гостиной, этакой Англии в миниатюре, попивая чай «Эрл Грей» из минтонского фарфора в эркере, в креслах с цветастой обивкой. На стенах гравюры старого Лондона и пейзажи Констебля. В книжном шкафу издания Джейн Остин, Троллопа, Гарди, Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла. В эркере веджвудские горшки с растениями, покрывшимися ворсистыми бутонами.

Довольно долго оба хранили молчание. Бахман ласково улыбался, вроде как сам себе. Фрау Элленбергер разглядывала кружевные занавески на окне.

— Так вы против магнитофона, фрау Элленбергер? — поинтересовался он.

— Категорически, герр Шнайдер.

— Значит, обойдемся без магнитофона, — решительно подытожил Бахман, убирая прибор в дипломат. — Тогда я буду делать пометки от руки, — заметил он, кладя на колени блокнот и держа ручку наготове.

— Я попрошу копию всего, что пойдет в досье, — сказала она. — Если бы вы предупредили меня заранее, сейчас мой брат представлял бы здесь мои интересы. К сожалению, сегодня вечером он занят.

— Ваш брат может посмотреть наши досье в любое время.

— Надеюсь, герр Шнайдер, — сказала фрау Элленбергер.

Когда она открыла ему дверь, ее лицо заливал румянец. Нынешняя бледность сделала ее прекрасной. Испуганный взгляд, зачесанные назад волосы, длинная шея, профиль юной девушки… в глазах Бахмана она была из тех красавиц, которые, никем не замеченные, достигают зрелого возраста и потом исчезают.

— Можно начинать? — спросил он.

— Сделайте одолжение.

— Семь лет назад вы добровольно оставили письменное заявление моему предшественнику и коллеге господину Бреннеру, высказав свою озабоченность деятельностью вашего тогдашнего руководства.

— Мое руководство осталось прежним, герр Шнайдер.

— Мы в курсе, и это вызывает у нас большое уважение, — церемонно произнес Бахман, делая для себя важную пометку.

— Надеюсь, герр Шнайдер. — Последние слова фрау Элленбергер, сжимавшей подлокотники кресла, были обращены к кружевным занавескам.

— Позвольте мне признаться, что я восхищаюсь вашим мужеством.

Это замечание было оставлено без внимания, как будто она ничего не слышала.

— Неподкупностью, конечно, тоже. Но прежде всего — мужеством. Могу я полюбопытствовать, что заставило вас написать это заявление?

— А я могу полюбопытствовать, что привело вас ко мне?

— Карпов, — ответил он тотчас. — Григорий Борисович Карпов. Привилегированный клиент банка «Брю Фрэры», находившегося тогда в Вене, а ныне в Гамбурге. Держатель липицанского счета.

На последних словах она резко обернулась к нему — полупрезрительно, как ему показалось, но одновременно с каким-то торжеством, пусть даже с примесью собственной вины.

— Только не говорите мне, что он хочет повторить свои старые трюки! — воскликнула она.

— Самого Карпова — сообщаю вам об этом, фрау Элленбергер, без всякого сожаления — больше нет с нами. Но дело его живет. Живы и его сообщники. Вот почему я здесь, и в этом нет особой тайны. Говорят, история не знает остановок. Чем больше копаешь, тем глубже уходишь. Позвольте поинтересоваться: имя Анатолий вам что-нибудь говорит? Анатолий, доверенное лицо покойного Карпова?

— Смутно. Имя, и не больше того. Он улаживал дела.

— Но вы с ним не встречались.

— У Карпова не было посредников. — И тут же поправилась: — Не считая Анатолия. Специалиста по улаживанию дел, как называл его мистер Эдвард. Но Анатолий не просто улаживал дела. Скорее разглаживал. Все, что у Карпова торчало вкривь и вкось, он превращал в ровненькую скатерку.

Бахман записал сей яркий пассаж, но развивать эту мысль не стал:

— А Иван? Иван Григорьевич?

— Я не знаю никакого Ивана, герр Шнайдер.

— Побочный сын Карпова. Называющий себя Исса.

— Я не знаю отпрысков полковника Карпова, ни побочных, ни законных, которых, не сомневаюсь, хватает. Этот же вопрос задал мне вчера мистер Брю-младший.

— Вот как?

— Да. Представьте себе.

И вновь Бахман оставил ее слова без внимания. Не считая себя классным следователем, в те редкие моменты, когда ему приходилось иметь дело с новобранцами, он поучал их так: не надо ничего ломать… позвоните в парадную дверь и зайдите со двора. Но сам он сейчас не ломился в дверь по иной причине, как позднее признался Эрне Фрай. Бахман услышал другую музыку. У него возникло ощущение, что пока она рассказывает ему одну историю, он слышит еще другую. Вместе с ней.

— Позвольте еще раз спросить вас, фрау Элленбергер, — так сказать, вернуться вспять, — что вас заставило семь лет назад написать столь смелое заявление?

Она как будто не сразу его услышала.

— Я немка, неужели не понятно, — сказала она не без раздражения в тот момент, когда он уже собирался повторить свой вопрос.

— Да, конечно.

— Я возвращалась в Германию. На родину.

— Из Вены.

— Банк открывал свой филиал. В моей стране. И я хотела… мне хотелось… — сказала она, посылая сердитый взгляд сквозь прозрачные занавески прямо в сад, словно где-то там разгуливал козел отпущения.

— Вам хотелось подвести черту? Черту под вашим прошлым? — подсказал ей Бахман.

— Мне хотелось въехать чистой в свою страну, — выпалила она с неожиданной живостью. — Незапятнанной. Неужели это не понятно?

— Еще не до конца, но, в общем и целом, да.

— Мне хотелось начать с чистого листа. Работу в банке. Свою жизнь. Это свойственно человеку. Желать все начать с начала. Разве не так? Возможно, вы думаете иначе. Мужчины — другие.

— Кроме того, скончался ваш выдающийся патрон, с которым вы работали в течение многих лет, и банк возглавил Брю-младший, — понизив голос под ее дидактическим напором, напомнил Бахман, делая упор на ее же словосочетании.

— Справедливое замечание, герр Шнайдер. Приятно видеть, что вы проделали домашнюю работу. В наши дни это большая редкость. Я тогда была совсем еще девчонка, — пояснила она тоном больного, ставящего самому себе безжалостный диагноз. — Гораздо моложе своих лет. Если сравнивать с нынешней молодежью, то я была сущий ребенок. Я выросла в бедной семье и не имела ни малейшего представления об окружающем мире.

— Но вы были необстрелянным воробьем, а тут новое дело! — запротестовал Бахман столь же эмоционально. — Вам спускали сверху приказы, и вы их выполняли. Вы были молодой, невинной, доверчивой девушкой. Так что не слишком ли вы к себе строги, фрау Элленбергер?

Дошли ли до нее его слова? Если да, то почему она улыбается? Когда она снова заговорила, ее голос изменился, словно помолодел. Сделался ярче, свежее и одновременно женственнее, послышался венский говорок, отчего ее самые жесткие высказывания казались покрытыми мягкой патиной. А вместе с голосом помолодело и ее тело: при всей чинности и благородной осанке в ее жестикуляции появилась этакая живость кокетливой женщины. Странно… выбранный ею новый стиль поведения был бы уместен, если бы она желала умаслить человека старше и солиднее ее, но Бахман не был ни тем, ни другим. Это был некий подсознательный акт ретроспективного чревовещания: она не просто возвращалась в свою ушедшую молодость, но и воссоздавала картину своих тогдашних отношений с описываемым персонажем.

— Вокруг меня были люди прямые, герр Шнайдер, — вспоминала она ностальгически. — Даже очень прямые, лишь бы эта прямота помогала им обратить на себя внимание мистера Эдварда. — Имя, достойное того, чтобы его хранить как ценный приз. И смаковать. — Мой же стиль поведения был ох как далек от этого. Но именно не прямота, а моя сдержанность привлекла его внимание. Он сам мне в этом признался. «Элли, когда ищешь себе спутницу на выходные, лучше выбирать ту, что стоит в задних рядах». Это говорило его грубое «я», — добавила она мечтательно. — Такая грубоватость застигла меня врасплох. Понадобилось время, чтобы привыкнуть. От истинного джентльмена, каким был мистер Эдвард, подобного не ждешь. Но это было нормально. В этом была жизнь, — подытожила она с гордостью и снова умолкла.

— И вам тогда было… сколько? — спросил Бахман после солидной паузы, спросил очень деликатно, чтобы не разрушить особую атмосферу.

— Двадцать два года, секретарша высшей квалификации. Мой отец умер, когда я была еще маленькая. Его уход, признаюсь, окутан туманом загадочности. Ходили слухи, что он повесился, но прямо мне об этом никто не говорил. Мы ведь католики. Нас по доброте душевной забрал к себе в Пассау брат моей матери, священник. А кем еще можно быть в Пассау? Увы, с годами мой дядя стал проявлять ко мне особую нежность, и я благоразумно решила, дабы не огорчать маму, поступить в секретарский колледж в Вене. Н-да. Ну вот. Он овладел мной, если уж хотите знать всю правду. Я толком и не поняла, что произошло. В пору невинности ты вообще мало что понимаешь.