Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир

И далее в таком же духе. Разумеется, мне не хотелось выписывать Миру такие наставления. Я знала, что он упорно работает. Он продал мой маленький MGB и использовал деньги на издание в Лондоне разоблачительных брошюр к процессу отца. Он встречался со всеми министрами иностранных дел, до которых мог добраться, организовывал демонстрации протеста пакистанской общины в Лондоне в защиту отца и за отмену смертного приговора. Конечно, мне хотелось вести борьбу вместе с братьями, но ни Мир, ни Шах, оба оставившие учебу, чтобы сражаться за освобождение отца, не могли ступить на пакистанскую землю, их бы тут же арестовали. Приходилось бороться вдали друг от друга.

* * *

18 декабря 1978 года. Верховный суд. Равалпинди.

Зал суда забит до отказа, люди стремятся хотя бы бросить взгляд на своего премьер-министра. После долгой борьбы отец и его адвокаты добились для подсудимого права выступить перед Верховным судом в качестве собственного защитника. В помещение, предназначенное для сотни человек, набилось от трехсот до четырехсот. В течение трех или четырех дней они готовы сидеть на радиаторах, жаться в проходах; забито и обычно свободное пространство перед судейским подиумом. Тысячи тех, кому проникнуть в суд не удалось, теснятся снаружи, перед полицейским заслоном, чтобы увидеть, как отца в девять утра доставят из тюрьмы и в полдень увезут обратно.

Конечно, я рвалась туда, но мою просьбу о посещении суда отклонили. Однако мать, освобожденная из-под ареста в ноябре, после почти года содержания под арестом, смогла туда попасть. Как-то сумел добиться пропуска в зал суда и Урс, слуга отца. Попали туда госпожа Ниязи и Ясмин, а также Виктория и Амина. Виктория позже написала книгу о мучениях отца под названием «Бхутто: процесс и казнь». Ее следовало бы назвать «Судебное убийство».

Мать определила выступление отца как блестящее. Свыше четырех дней, отведенных ему судом, он опровергал выдвинутые против него обвинения в организации заговора с целью убийства, выявлял нестыковки и противоречия в показаниях так называемых «свидетелей» в лахорском процессе. Он опроверг утверждения, что он «мусульманин только по названию», что он лично манипулировал результатами выборов. «Я не могу нести ответственность за мысли и умыслы каждого официального и неофициального лица в нашей плодородной долине Инда», — сказал он. В ходе выступления он не пользовался никакими бумажками, тезисами, как обычно, сверкая интеллектом и полностью овладев вниманием аудитории.

«Все живущие на свете должны его покинуть, таков непреложный закон жизни. Я не цепляюсь за жизнь как таковую, но требую справедливости… Вопрос даже не в том, что я настаиваю на своей невиновности, вопрос в том, что обвинение должно доказать свои доводы в пределах хоть какого-то правдоподобия. Я требую признания себя невиновным не ради личности Зульфикара Али Бхутто, но в целях высших соображений, чтобы избежать гротескной пародии на правосудие. Этот процесс затмевает дело Дрейфуса.

Поведение отца еще более поразительно, если учесть, в каких условиях он существовал в тюрьме. Ему не давали спать по ночам. Он не видел солнца более полугода, двадцать пять дней ему не давали свежей воды. Бледный и слабый, он, казалось, становился сильнее с каждым произнесенным им словом. «Голова слегка кружится, — признался он в зале суда. — Не могу привыкнуть к пространству, к движению, к народу. — Он оглядел зал и улыбнулся. — Приятно видеть людей».

Присутствующие в зале суда вставали, когда он появлялся и когда его уводили. Он настоял, чтобы ему разрешили выступать в суде в своем обычном виде, одетым безупречно, как и положено премьер-министру Пакистана. Урс доставил ему одежду с Клифтон, 70, и он появился в зале в сшитом на заказ костюме, в шелковой рубашке и при галстуке, с цветным платочком в нагрудном карманчике. По тому, как сидел на нем костюм, видно было, насколько он исхудал.

Сначала ему разрешили войти в зал самостоятельно и пройти к своему месту по центральному проходу. Но теплая реакция зала, стремление людей пожать руку своему премьеру, прикоснуться к нему, обменяться улыбкой заставили окружить его живым барьером. Вокруг отца образовалось кольцо из шестерых сцепившихся руками агентов, проводивших его на место и обратно к выходу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

23 декабря слушание завершилось. Мы с матерью подали заявление на свидание на 25-е, день рождения основателя Пакистана Мохаммеда Али Джинны, но нам отказали.

Не разрешили свидание ни в Новый год, ни пятью днями позже, в его 51-й день рождения.

6 февраля 1979 года Верховный суд четырьмя голосами против трех оставил смертный приговор в силе.

Мы с матерью узнали о решении суда в одиннадцать утра, почти сразу после его объявления. Мы ждали чуда от подтасованного Зией состава суда, но четверка судей из Пенджаба, гнезда пакистанской военщины, — двое из них назначены специально для данного случая и впоследствии оставлены в составе Верховного суда в награду за примерное исполнение задания — проголосовала за подтверждение приговора низшей инстанции. Против голосовали трое судей из провинций меньшинств. Реальность смертного приговора схватила меня за горло.

Вторник, мать как раз собиралась в тюрьму на свидание с отцом, когда прибыли военные с приказом о ее аресте. Но она не стала их слушать. Оставив ошеломленных офицеров с разинутыми ртами, она выбежала во двор и прыгнула в свою машину, мощный «ягуар».

— Открывайте ворота! — крикнула она полицейским, выставленным стеречь меня после полета в Мултан.

Не зная об изменении ситуации, полицейские послушались, и машина матери рванулась вперед. На высокой скорости мать полетела к Центральной тюрьме Равалпинди, оставив далеко позади преследующие ее армейские джипы. Поскольку в тюрьме ее ожидали, то и пропустили без задержки.

Она прошла одни стальные ворота, другие. Она торопилась, стремясь опередить военных, пока приказ о ее аресте не дошел до администрации тюрьмы. Внутренний двор тюрьмы, армейские палатки, вооруженные солдаты… Наконец открылась последняя дверь.

Отец в камере смертников.

— Апелляцию отклонили, — успела она сказать отцу, прежде чем ее настигли тюремные чиновники и армейские офицеры.

Вернулась домой она поразительно спокойной.

— Успела, — сказала она мне. — Я не хотела доставить этим извращенцам удовольствия сказать отцу о приговоре.

Снова мы обе взаперти. И на апелляцию всего неделя.

В отеле «Флэшман» адвокаты работают от зари до зари. Они запросили четыре копии полутора тысяч страниц решения Верховного суда и свыше восьмисот страниц писанины Анвара уль-Хака, но получили лишь одну. Поставили секретаря копировать. Не успел он сделать и половины работы, как его самого и собственника фотокопировального аппарата арестовали.

Защита каким-то образом добыла еще один фотокопир и доставила его во «Флэшман». Большой риск. С начала года военные резко ограничили продажу пишущих машинок и копировальной техники, чтобы ПНП или иная политическая организация не могли распространять «антигосударственную» печатную продукцию. Любой, продавший нам копировальное устройство, подлежал аресту.

Адвокаты работали, а мы с матерью сидели взаперти, в мучительном бездействии. После решения Верховного суда по стране прокатилась новая волна арестов. Школы и университеты закрылись. Зия применил превентивное насилие, стремясь задавить любое волнение, прежде чем оно возникло.

Репрессии военного режима приносили плоды. Когда над людьми нависает угроза, они как будто немеют. В бездействии, в молчании безопасность. Людьми овладевает апатия. Никто не хочет стать следующий жертвой.

Но мне это не дано. Надвигающаяся смерть отца давит на меня. Глядя в зеркало, я не узнаю себя. Лицо от переживаний пошло красными пятнами. Похудела так, что выступают брови, челюсти, подбородок; торчит нос. Щеки впалые, кожа натянута.

Пытаюсь каждое утро бегать по двору, но вдруг теряюсь и замираю, как будто забыв, чем занималась. Сон от меня бежит. Мать дает валиум. Принимаю два миллиграмма, но толку никакого. Продолжаю просыпаться, мысли путаются.