Ленин - Дмитрий Волкогонов

Петроград, 3 марта 1917 г. Михаил"14.

Ленин напряженно вчитывался в сообщения газет, узнавая состав Временного правительства, образовавшегося после Февральской революции. Фамилии Г.Е.Львова, П.Н.Милюкова, А.И.Гучкова, Н.В.Некрасова, А.И.Коновалова, М.И.Терещенко, А.А.Мануйлова, А.И.Шингарева, А.Ф.Керенского вызывали у него саркастическую улыбку: „Буржуазия успела втиснуть свои зады в министерские кресла". У Ленина ни минуты не было сомнений в том, что эти либералы ничем не лучше царя. Их приверженность демократическим идеалам он расценивал не больше как стремление „одурачить народ".

В своем первом „Письме издалека" Ленин верно, с точки зрения большевистских интересов, уловил своеобразие момента: кроме Временного правительства возникло еще одно „игралище власти" - Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов во главе с Н.С.Чхеидэе, А. Ф.Керенским, М.И.Скобелевым. В исполком Совета, состоявшего из пятнадцати человек, вошли лишь два большевика: А.Г.Шляпников и П.А.Залуцкий. Но Ленин быстро и точно отметил для себя, что в двоевластии коренится редкий, уникальный для большевиков шанс.

Ленин увидел в Совете будущий прообраз органа революционной диктатуры пролетариата. И наоборот, во Временном правительстве, которое могло бы утвердить в обществе принципы буржуазно-демократического народовластия, Ленин усмотрел исключительно и только мишень для своих бешеных атак. Уже менее чем через неделю после образования Временного правительства Ленин, совсем не зная действительного положения дел в Петрограде и России, безапелляционно заявил: „Правительство октябристов и кадетов, Гучковых и Милюковых… не может дать народу ни мира, ни хлеба, ни свободы" 15 .

Атакуя с самого начала Временное правительство - законный орган демократических преобразований, большевики не выдвигали мирной альтернативы революционного развития. Не случайно ленинская директива большевикам, отъезжающим в Россию, была немногословна:

„Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству; Керенского особенно подозреваем; вооружение пролетариата - единственная гарантия; немедленные выборы в Петроградскую думу; никакого сближения с другими партиями. Телеграфируйте это в Петроград"16. Фактически в этой одной длинной фразе - суть революционной линии человека, который пока находился вдали от Петрограда, но был обеспокоен ситуацией. Да, революция свершилась, чему он мысленно и гласно аплодировал. Но власть оказалась у буржуазии. Во главе Советов - умеренные социалисты: меньшевики. Это совсем не устраивало Ленина-максималиста. Он, как показали последние полтора десятилетия, был совершенно не в состоянии найти удовлетворительного для него компромисса с этими людьми. Поэтому - никакого сближения с меньшевиками! Единственный путь - Ленин откровенен и как бы забегает вперед - вооружение пролетариата. Чтобы выйти из затруднительной для большевиков ситуации (в Февральской революции они не сыграли заметной роли), которые оказались на вторых ролях великой драмы, он требует перекроить исторический сценарий. В каком направлении, в чем именно?

Весьма прямо и цинично Ленин сказал об этом, выступая 14 (27) марта в цюрихском „Народном доме" с докладом „О задачах РСДРП в русской революции". Готовящийся к отъезду в Россию Ленин с глубоким удовлетворением произнес зловещую фразу, что на его родине „превращение империалистической войны в войну гражданскую началось"17. А сама Февральская революция есть лишь первый этап социальных преобразований. „Своеобразие исторической ситуации данного момента, - говорил на собрании Ленин, - как момента перехода от первого этапа революции ко второму, от восстания против царизма к восстанию против буржуазии…"18

Это утверждение стало затем аксиомой ленинизма, его азбукой. Один из самых приближенных к Ленину большевиков - Г.Е.Зиновьев в своей теперь малоизвестной работе „Ленинизм" (введение в изучение ленинизма) прямо писал: „В феврале революция была еще буржуазной, а Октябрь был уже началом социалистической революции. Февральская революция была беременна октябрьской; буржуазно-демократическая революция была беременна пролетарской. И случилось даже так, что беременность-то эта продолжалась почти ровно 9 месяцев…"19 Такие „естественные" аргументы приводил Зиновьев, долгие годы проживший вместе с Лениным в эмиграции.

Февральская революция для Ленина не была самостоятельным феноменом, независимым социально-политическим явлением; это был лишь „этап" того процесса, которому молился лидер большевиков, - социалистической революции, по всей вероятности, мировой. Не случайно окончание своего доклада в цюрихском „Народном доме" Ленин завершил характерными фразами:

- Да здравствует русская революция!

- Да здравствует начавшаяся всемирная рабочая революция!

Какой будет начавшаяся революция - Ленин знал. В своем первом „письме издалека" лидер большевиков писал: „Один кровавый комок - вот что такое общественно-политическая жизнь переживаемого момента"20. Временное правительство только пытается распорядиться властью и не без основания считает, что верность союзническим отношениям обернется меньшей кровью для России (так потом и вышло), нежели сознательно способствовать поражению собственной армии, к чему призывали большевики. Ленин уже видел ситуацию в Россию через призму „кровавого комка", хотя такой она станет со временем лишь с помощью большевистской партии.

В истории нельзя найти более убедительного прецедента, когда политическая партия во имя корыстных целей захвата власти выступала бы столь последовательно и яростно за поражение собственного отечества! Но для Ленина и большевиков это были звенья одной стратегической цепи: развал отечественного государства с помощью военного поражения с последующим захватом власти в этой поверженной стране. Демократический февраль не смог противостоять этому коварному плану.

Самое удивительное в этом плане не его циничное, антипатриотическое содержание, а то, что Ленину удалось собрать достаточное количество сторонников и с помощью совсем небольшой (к февралю 1917 года) партии реализовать его в кратчайшие исторические сроки! Историки и писатели до сих пор ломают голову, поражаясь фантастической невероятности свершенного. Мы никогда не узнаем в точности: в Цюрихе ли Ленин обдумал план сепаратного мира с Германией, который мог быть заключен только с позиции слабости? Или он не смотрел так далеко, и его беспокоила больше проблема: ехать в Россию сейчас или позже? А может, Ленин больше всего думал, как использовать к собственной выгоде неизбывную тягу миллионов людей на его родине к миру и земле?

Никто сейчас точно не скажет, о чем думал Ленин в триумфальные дни Февраля в уютном буржуазном Цюрихе. Александр Исаевич Солженицын попытался, правда, с помощью художественно-исторического инструментария исследовать космос ленинского сознания в Цюрихе. И делает это, на наш взгляд, весьма убедительно. В своем узле III „Март семнадцатого" Солженицын пишет, смело скальпируя сознание Ленина, давно ушедшего в мир теней, но волею своих исследователей превращенного в языческую мумию:

„…Произошло в России чудо? - думает Ленин. Но чудес не бывает ни в природе, ни в истории, только обывательскому разуму кажется… Разврат царской шайки, все зверство семьи Романовых, этих погромщиков, заливших Россию кровью евреев, рабочих… Восьмидневная революция… Но имела репетицию в 1905 году… Опрокинулась телега романовской монархии, залитая кровью и грязью… По сути, это и есть начало всеобщей великой гражданской войны, к которой мы призывали… Весь ход событий ясно показывает, что английские и французские посольства с их агентами непосредственно организовали заговор вместе с октябристами и кадетами… Милюков и Гучков - марионетки в руках Антанты… Не рабочие должны поддерживать новое правительство, а пусть это правительство „поддержит" рабочих…

Помогите вооружению рабочих - и свобода в России будет непобедима! Народ не пожелает терпеть голода и скоро узнает, что хлеб в России есть и можно его отнять… И так мы завоюем демократическую республику, а затем и социализм…"21

Никто с уверенностью не скажет, что именно так думал Ленин, но Солженицын, по моему мнению, очень близок своим воображением к тому, что могло быть. В навсегда исчезнувшие тайны ленинского сознания можно проникнуть, лишь скрупулезно обследовав то, что было предметом его анализа. По словам лечащего врача Ленина немца Ферстера, больного в 1923 году мучило чувство страха и обреченности. Оставшись наедине со своим уже замутненным сознанием, Ленин, возможно, переживал уже прожитое. Его необратимость, как и караулившая у изголовья смерть, сдавливали спазмами страха виски, голову, тело…22