Азеф - Валерий Шубинский

Казалось бы, осведомителю, провокатору, двойному агенту естественно было бы мимикрировать, выдавая себя за сторонника генеральной линии партии. Но Азефу пришлось бы прилагать для этого дополнительные усилия. Зачем? Он и так был достаточно полезен. Эсеровская программа, с ее упованием на общину, на крестьянина-коллективиста, должна была вызывать у него только презрение. Вот что вспоминает Л. Г. Азеф:

«Иногда, когда развязывался язык и он начинал говорить открыто, выходило так, что крестьяне — это чуть ли не поголовно идиоты, из них ничего не выйдет, рабочие то же самое, и вообще русский человек не индивидуален, из него ничего не выйдет»[137].

Сам индивидуалист до мозга костей, он и в других если что ценил и уважал, то именно «борьбу за индивидуальность».

Но… были ли у Азефа вообще какие-то убеждения? В частности — политические?

Для первых биографов провокатора даже вопрос об этом не стоял. Азефом, с их точки зрения, двигала только корысть. Может быть, еще властолюбие. И всё.

Конечно, идеалистом наш герой отнюдь не был. Но ведь какие-то политические симпатии и предпочтения есть у каждого человека, не только у идеалиста.

У всякой идеологии есть и высокая форма, и грубая, простецкая.

Есть национализм героический, благородный, строгий к своему народу — национализм Алексея Хомякова, Тадеуша Костюшко, Зеева Жаботинского, Уильяма Парнелла… А есть — уличный, погромный.

Есть коммунизм Томмазо Кампанеллы или, скажем, Вальтера Беньямина. А есть коммунизм Шарикова: отнять и разделить.

Есть высокий либерализм Герцена, Сахарова, Бенедетто Кроче, Исайи Берлина, основанный на уважении к человеческой личности и человеческой свободе. А есть — либерализм лавочника и биржевика, который хочет, чтобы налоги были пониже и чтобы никто не лез в его делишки.

Азеф несомненно являлся либералом в этом втором смысле. Он был буржуа по духу, по природе, любителем кафешантана и хороших костюмов. Конечно, он хотел бы жить в здоровом буржуазном обществе, с парламентом «как у людей», с личной неприкосновенностью и, само собой, с национальным, вероисповедным и сословным равенством. Но без равенства социального.

Так что в каком-то смысле он почти не искажал истину, выдавая себя за «либерала с террором». Но этими же словами — «либерал с террором» — определяли позицию другого человека, Владимира Львовича Бурцева, чья книга вызвала у студента Азефа такой восторг в 1897 году…

Были ли взгляды Азефа уникальны для эсеров?

Опять слово Чернову:

«…Для громадной массы социалистов-революционеров революция должна быть не только политической, но и революцией с социалистическим содержанием. В то же время для некоторой части социалистов-революционеров, и эта часть далеко не ограничивалась только Азевым — это была революция в конце концов только политическая, только открывающая дорогу для дальнейшего развития и разрешения социальных противоречий.

Азев занимал, если хотите, правую позицию в этом смысле, но он отражал систему взглядов, которая тоже встречается среди социалистов-революционеров. Выразителем этого же склада мыслей является и Савинков, но только с большим индивидуальным оттенком, и потому иногда даже с некоторым анархическим налетом»[138].

Но и к социал-демократам Азеф относился гораздо лояльнее, чем многие его однопартийны — например народник-догматик Натансон.

Вот что говорил Азеф литератору и члену БО Сергею Александровичу Басову-Верхоянцеву:

«Я не теоретик… Предоставляю разговоры другим. А вернее, у меня одна теория: расчищать поле для работы другим. Мы выкорчуем пни, а прочие пусть возделывают и засевают»[139].

Так что неудивительно, что Азефа, которому легко было найти общий язык с людьми других партий, эсеры направили на межпартийную «конференцию освободительного движения», проходившую в Париже с 30 сентября по 9 октября 1904 года.

Конференция была первой акцией, организованной российской оппозицией на деньги японского Генерального штаба. Всего семь-восемь месяцев понадобилось ей, чтобы перейти от патриотизма к почти прямому сотрудничеству с неприятелем. Впрочем, официально про японское финансирование никто не знал. Деньги шли от японского полковника Акаси упоминавшемуся уже Конни Циллиакусу. Циллиакус и организовывал совещание.

Интересно, что единственной партией, отказавшейся от участия в конференции, была РСДРП. Причем если формальным поводом являлись программные расхождения, то по существу Плеханова останавливали именно японские деньги: «…социал-демократия намерена сохранить полную независимость по отношению к военным противникам царского правительства». Так что если меньшевики в 1917 году имели моральное право осуждать своих бывших однопартийцев за сотрудничество с германским Генштабом, то у кадетов и эсеров таких прав было намного меньше.

Итак, в конференции участвовали освобожденцы, эсеры и различные национальные партии: польские социалисты и национал-демократы, финская Партия активного сопротивления (ее и возглавлял Циллиакус), латышские, грузинские и армянские социалисты-федералисты. Эсеров, кроме Азефа, представляли Чернов и Марк Андреевич Натансон, старый народоволец, долго присматривавшийся к ПСР и вступивший в нее после убийства Плеве. Азеф был избран секретарем съезда.

По вопросу о самодержавии разногласий не возникло: все участники были против него. Поляки поставили вопрос о независимости, но удовольствовались более общей формулировкой — о «национальном самоопределении». Спорным стал вопрос о всеобщем избирательном праве. Милюков, представитель Союза освобождения и будущий лидер кадетов, выступал против этой формулировки, настаивая на образовательном цензе. И немудрено — при всеобщем равном голосовании в крестьянской России классическим левым либералам мало что светило. (И, прибавим, до сих пор мало что светит — несмотря на модернизацию и урбанизацию страны.)

Эсеры уже готовы были покинуть конференцию.

Вот как вспоминает об этом Чернов:

«Мне уже мерещилось полное фиаско всего предприятия: всё равно „фигура ли умолчания“ в таком кардинальном вопросе, или хотя бы замена ясной всем формулировки какою-нибудь „каучуковой“, т. е. слишком растяжимою или туманною — мне представлялось политическою ошибкою, чреватой для нас непоправимой компрометацией. „В таком случае, стоит ли игра свеч?“ — поставил я ребром вопрос перед Натансоном…

Тот ответил, что, может быть, я прав; но не надо торопиться, ибо разойтись всегда будет время. Если не удастся столковаться, он лично думает, что для маскировки провала следует просто отложить конференцию на время, чтобы дать всем делегатам возможность обсудить вопросы в своих организациях. Третий наш делегат не соглашался ни со мной, ни с Натансоном; он стоял за то, чтобы довести конференцию до конца во что бы то ни стало; иначе говоря, довольствоваться тем ее итогом, какой удастся получить, как бы скромен он ни был. Но этим третьим был — стыдно сказать, а грех утаить — Азеф»[140].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});