От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой

и никто бы их нам, здоровым людям, не дал. Но и тут помог Левин. Он позвонил в клинику, помещавшуюся в первом этаже, и, когда мы с Эммануилом пришли туда, молодая женщина-врач прослушала стетоскопом наши грудные клетки, обнаружив и у меня и у Казакевича по неврозу сердца.

— Доктор, а достаточно ли одного невроза для Кисловодска? — стараясь быть серьезным, почти страдальческим голосом спросил Казакевич, ввергнув в смущение врачиху, уже заполнявшую карты.

Она строго, с явным недовольством посмотрела на его:

— Достаточно, если бы он только был.

— Так ведь хорошо, что его нет! — теперь уже весело сказал Эммануил, рассмешив и ее.

Словом, в тот же день, получив путевки и дорожные деньги, сговорились о дне выезда и на какой поезд взять билеты.

— Понятно, что не на «пятьсот веселый», — шутливо сказал Эмма. — На курьерский Владивосток — Москва, и в купейном вагоне!

Решили, что Эммануил поедет домой «собирать шмутки», как он выразился, и сядет в вагон в Биробиджане.

Нашим попутчиком и соседом по купе оказался Владимир Вознесенский, завлит драмтеатра ОКДВА. Он охал в Ленинград устраивать свою новую пьесу.

Путь в десять суток из Хабаровска в Москву останется в памяти на всю жизнь.

Уже после войны, встречаясь с Казакевичем, мы вспоминали нашу поездку на курорт. Кстати, и Галина Осиповна, жена Эммануила, помнит ее, потому что почти с каждой станции он посылал ей, тогда еще своей невесте, телеграммы с одним и тем же текстом: «Подробности в афишах».

Когда я однажды спросил Эммануила, что все-таки означают эти «подробности в афишах», он посмотрел на меня поверх очков, помолчал и вдруг разразился громим смехом.

Дорога наша на курорт не обошлась без приключений.

В соседнем купе ехали северяне то ли с Чукотки, то ли с Камчатки, теперь уже не помню. Денег везли они с собой порядочно и целыми днями с коротким перерывом на обед играли в очко.

Сперва Эммануил приглядывался, как это у них полу чается, потом решил попытать счастье и стал пропадать у северян.

Когда мы подъезжали к Иркутску, от курортных денег у него остались одни медяки. Пришлось мне выручать его. Но и мои деньги не принесли удачи.

Видя такое дело, Вознесенский предупредил, чтобы на него не рассчитывали. Самое большое, что он может сделать для нас, — выдавать два рубля в день на питание.

В вагон-ресторан мы уже не ходили. Покупали на остановках разную дешевую снедь, главным образом картошку и варенец.

Однако телеграммы Галине стоимостью сорок копеек все с тем же текстом «подробности в афишах» Эммануил посылал чуть ли не с каждой большой остановки.

На станции Еланская он что-то слишком долго приценивался к продуктам питания, и, пока ему накладывали в тарелку каких-то дешевых шанежек, поезд тронулся. Нужно было только видеть, как он бежал вдогонку за вагоном с горшочком варенца в одной руке и с тарелкой шанежек в другой и дико орал:

— Сенька, спасай продовольствие!

Он бросил мне в тамбур тарелку и горшочек и, ухватившись за поручни, вскочил на ступеньку.

Проводник ругался:

— Порядочные люди в вагон-ресторан ходят, а вы по базарам шляетесь. Потом за вас отвечай.

— Люблю домашний стол, папаша, — серьезно сказал Эммануил. — А в вагоне-ресторане, сами знаете, директивный соус...

Через много лет, когда Казакевичи жили в Москве и я зашел к ним, Галина Осиповна, открыв мне дверь, крикнула мужу:

— Ты знаешь, кто пришел?

— Кто?

— «Подробности в афишах»!

И пошли воспоминания о нашей веселой поездке на курорт.

Осенью 1945 года, вскоре после демобилизации, я встретил Эммануила в Москве. Он был в военной форме без погон, с тремя рядами орденских колодок на кителе и нашивками о ранениях.

Он сидел за баранкой заграничного автомобиля, кажется «оппель-адмирала», который привез из Германии. Завидев меня, просигналил клаксоном. Я обернулся и, увидев Эммануила, подбежал к нему. Он обнял меня, и мы дружески поцеловались.

— Сенька, ты хорошо знаешь Самуила Галкина. Он, кажется, даже твой земляк...

— Да, мы из Рогачева!

— Галкин секретарствует в антифашистском комитете. Давай садись в машину, и поедем в комитет. Понимаешь, мне очень нужны деньги, чтобы привезти Галю с дочурками в Москву, а то они до сих пор мытарятся в эвакуации.

— Разве Галкин откажет тебе, ведь ты фронтовик?

— Все-таки съездим к нему...

— Милый друг, если мое присутствие поможет, я готов.

Я сел рядом с Эммануилом, и он довольно долго кружил по московским улицам, рассказывал о своих фронтовых делах и о том, как он думает жить дальше.

— Главный вопрос с жильем, остальное приложится, — рассуждал он. — Если не удастся прожить на литературном гонораре, устроюсь куда-нибудь на работу. Когда нужно кормить семью — любой труд почетен. Маленько окрепну, обживусь, начну что-нибудь писать серьезное о войне. Кое-что я уже задумал...

Понятно, я не мог догадаться, что это серьезное о войне будет «Звезда».

Когда мы пришли к Галкину, выяснилось, зачем Эммануил просил меня поехать с ним. Он уже, оказывается, получил какие-то деньги в комитете и часть из них отправил семье на жизнь, а на ее приезд в Москву нужна была гораздо бо́льшая сумма. Как ни трудно было уговорить Галкина, но он в конце концов выдал Казакевичу какую-то сумму дополнительно.

Эммануил был счастлив.

— Ну, теперь мои девочки скоро будут со мной!

Он опять довольно долго кружил по Москве и неожиданно для меня то ли с Петровки, то ли со Столешникова свернул в тесный переулочек и остановил машину против ресторана «Астория».

— Пора и похарчевать! — сказал он, запирая дверцу кабины на ключ.

За обедом мы больше говорили о Дальнем Востоке, вспомнили молодые годы, товарищей своих — тех, кого уже нет, и тех, кто остался на Амуре.

После обеда он довез меня до Петровки, а сам уехал, кажется, к сестре.

И очень явственно вспоминается встреча вскоре после опубликования «Звезды» в журнале «Знамя» и почти одновременно в библиотечке «Огонька».

Приехав в Ленинград, Казакевич в тот же день позвонил из гостиницы:

— Завтра приду обедать! Подробности в афишах!

Когда