Береговая стража - Дарья Плещеева

Федька петляла битых полтора часа, дважды выходила на Нев ский, наконец, оказалась у Шапошникова, уверенная, что следы запутала основательно. Ее впустил, как обычно, Григорий Фомич, поворчал, ушел, через полчаса принес кувшин с горячей водой и медный таз. Это было кстати — Федька еще спросила мыло, мочалку, и быстренько вымылась на сон грядущий — чтобы не успел остыть чай в кружке, к которому полагался пирог с грибами.

Потом она легла, вытянулась, закрыла глаза — но сон не шел, зато началась беседа с незримым Санькой.

«Я тебя не выдам, — мысленно говорила Федька, — я все сделаю, я пойму, кто за мной ходит, и деньги заработаю, и с девками договорюсь, чтобы тебе оправдаться, все для тебя сделаю, все, и ты поймешь… и я скажу вслух… наберусь мужества и скажу — люблю, люблю, люблю… и все вмиг переменится!»

От таких мыслей вместо сна приходит хмельное настроение, хочется ощутить связь между двумя сердцами чуть ли не как струну, которую можно подергать, и послать сигнал — блик света, долгую ноту, и получить обратно. Федька маялась, маялась, и вдруг открыла способ дать знать о себе любимому.

Она прокралась в гостиную, где стояли клавикорды, и одной рукой наиграла мелодию того самого танца — дуэта Прометея и Пандоры. Мелодия родилась сразу и без ошибок. Федька поняла, что она полетела к Румянцеву, что прилетела, что прикоснулась, — и тогда лишь смогла заснуть счастливым, невзирая ни на что сном.

Глава десятая

Летний дворец, который звали еще Деревянным, был дворцом-призраком — заброшенным, ненужным, несмотря на свою необъятность и обветшавшую роскошь. Строил его для государыни Елизаветы еще сам Бартоломео Франческо Растрелли.

Он не жался и каждый вершок не считал — дворец вышел просторный, с огромным двусветным залом, великолепными галереями, в том числе и перекинутой через Мойку — чтобы Елизавета Петровна могла ходить гулять для разнообразия в Летний сад, хотя и у самого дворца, перед главным фасадом устроили великолепные фигурные цветники, высадили подстриженные деревья, соорудили фонтаны, и получился хотя невеликий, но ухоженный парк.

Государыня Екатерина Алексеевна жить в этом дворце летом не пожелала — с ним были связаны печальные воспоминания. В Летнем дворце она родила сына, которого у нее тут же забрали, с триумфом унесли в покои Елизаветы Петровны, а она, мать, лежала одна, беспомощная и забытая, на растерзанной постели, — не у кого кружку воды попросить.

Растреллиево творение считалось двухэтажным, первый этаж — каменный, второй — деревянный, с высокими большими окнами. Был и третий — вроде чердака. Когда-то решено было красить здание в розовый цвет, но уже давно его не обновляли, стены стояли облупившиеся, из многих окон пропали стекла, воры понемногу растаскивали и печные изразцы, и наборный паркет, не говоря уж о зеркалах.

Дворец с парком и прилегающими землями занимал огромную площадь — меж Фонтанкой, Мойкой, Итальянской улицей и Екатерининской канавой. Вдоль Фонтанки еще уцелел старый фруктовый сад, но строения Слонового двора погибли — давно уж не было деревянного спуска к речке, по которому водили слонов купаться их смотрители-персы. Для персов выстроили тут же особый дом, назвали его Караван-сараем, и он тоже уже пришел в совершенную ветхость.

Мимо этого дома, сущей развалины, и катили санки, а в них сидели Санька и Никитин. После гостиной госпожи Фетисовой они успели заехать домой, взять фонарь, корзину, обвязанную холстинкой, и переобуться, поскольку предстояла, как предупредил Никитин, беготня по снегу.

— Во дворце еще живет кое-кто из служителей, — рассказывал Никитин, — но это ненадолго. Сказывали, его хотят разобрать. Подумай сам — столько места пропадает, а столица-то растет, земля дорожает.

— Что нам тут надо? — спросил Санька.

— Навестить надо одного человечка. Ты как, не труслив?

— Нет, — ответил Санька.

— Приехали. Тогда — держи.

И Никитин выдал фигуранту большой охотничий нож.

— Это еще зачем?

— А затем, что сильфы вышли на охоту. Пахомыч, жди нас тут, — сказал Никитин крепкому тридцатилетнему детине, из тех гордых столичных извозчиков, что нанимаются помесячно за сорок рублей и еще не всякого согласятся возить. — Не скучай! Идем, Румянцев. Нам нужно забраться в эту храмину с заднего крыльца. Слушай меня — коли увидишь что странное, отойди, гляди издали. Заметят тебя — скрывайся. Нападут — убегай. Придется отбиваться — не коли, а отмахивайся, режь руки, одежду, образину. Покойники нам не нужны, а меченая образина, как у господина Орлова, — пожалуй, пригодится.

От таких поучений Санька онемел. Он не имел привычки носить при себе оружие и сдуру сунул нож в карман острием вниз.

Здание окружали сугробы, Никитину до пупа, но дорожка от Караван-сарая к черному ходу была протоптана. В верхнем этаже и на чердаке тускло светилось вразнобой несколько окошек.

— Они дров не покупают, а стенки выламывают. Погоди, эта хибара непременно кому-нибудь на голову рухнет, — предрек Никитин. — Бери корзину, ступай вперед, выходи на тропку, я за тобой.

Санька невольно усмехнулся — Никитин нашел применение его высокому росту; сам-то, чай, сразу увяз бы в сугробе.

— Сегодня тут будут чудеса, — продолжал Никитин, бредя за Санькой по снегу, который так и разлетался, взрываемый длинными и сильными ногами танцовщика.

— Отчего сегодня?

— Оттого, что в столицу вернулся некий гвардейский офицер, по прозванию Орест Ухтомский. Я про это слышал в фетисовской гостиной, оттого мы и сбежали. Ты его не раз в своем театре видывал.

— В партере много гвардейцев бывает.

— А ты припомни…

— Не припоминаю.

— Ну, может, завтра или на той неделе я его тебе покажу — признаешь.

Крыльцо, к которому они подошли, имело жалкий вид. Не то что парадный вход — широченная двухмаршевая лестница, которую завалило снегом так, что она походила на выросшую возле дворца гору.

— Осторожнее, — предупредил Никитин. — Это старичье тут прямо у стенки гадит. То-то весной будут ароматы.

— Ты тут уже бывал? — спросил Санька.

— Бывал, конечно, я всюду нос сую. Сейчас войдем и фонарь зажжем.

Дворец был огромен — Саньке показалось, что прошли по нему не менее двух верст, подсвечивая дорогу фонарем. Словно путешествие на тот свет — в мир, обитатели коего уже лежали в могилах. Залы и анфилады, лестницы узкие и широкие располагались в причудливом порядке, иногда Никитин из баловства освещал потолки, на коих нарисованы греческие пейзажи с храмами, рощами, полуголыми нимфами и купидонами. Кое-где попадалась мебель, еще не угодившая в печки, набрели на старую шпалеру с преогромным букетом цветов, увидели в углу позабытые клавикорды.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});