Повесть о пережитом - Борис Дьяков

К рампе вышел Ватолин.

— Я прочту стихи о матерях, которые не оставляют в беде своих детей… — Он произнес это чуть слышно и начал читать:

Ты простишь ли мне, что, бурей скошенный,В дом привел нежданную беду?Не кори меня, моя хорошая,За мою бескрылую судьбу…

Черная лента на голове Ватолина рисовалась мне траурной повязкой…

Закончил… Скомкал листок. В зале безмолвное напряжение. Затем громкие хлопки и чей-то тонкий голос: «Спасибо, Володя!»

Ватолин[19] растерянно улыбнулся и быстро ушел за кулисы.

Заполняя паузу, я сказал, что концерт наш сегодня и лирический и критический. Посоветовал бороться внутри лагпункта не только с недостатками, но и с плохими привычками, как например со зряшными придирками друг к другу. И бросил в зал:

Многие привычки гадки,Но скверней не отыскать —Пятки попусту хватать!

Лихошерстов побагровел, понял, в чей огород камешек…

Миша Дорофеев исполнил на балалайке гопака и комаринского. Комическое вокальное трио во главе с санитаром Славкой Юрчаком насмешило всех куплетами — «Мандолина, гитара и бас». И завершил первое отделение опять-таки хор. В зал поплыла любимая мелодия:

Ты взойди, взойди, солнце красное…

Многие заключенные поднялись со скамеек, словно боялись, что песня улетит и они ее не поймают, не задержат, не оставят у себя…

Неумолкаемо длилась овация.

Шумные хлопки вдруг перекрыл истошный крик. Бледный, трясущийся человек в черном больничном халате шел к сцене, расталкивая стоявших в проходе.

— Я советский человек!.. Почему у меня номер?.. Я сове….

Его схватили и выставили во двор.

В антракте за сцену пожаловал Лихошерстов. Сытое, самодовольное лицо его лоснилось. Говорил с Эмиром. Мы узнали, что тайшетское начальство довольно концертом.

Меня подозвал стоявший в кулисах, загримированный под советского генерала фельдшер Анатолий Медников. Он потихоньку, в рукав, курил. Нарушителя загораживал своей длинной фигурой Федя Кравченко.

«Жестокая ирония!» — подумал я, взглянув на Медникова.

Тяжкая судьба сложилась у этого человека, когда-то организатора ивановской комсомолии… В тридцать седьмом его оклеветали, приговорили к десяти годам, отправили на Колыму. В тридцать девятом вызвали на переследствие. Два с лишним года держали в одиночке, а затем пристегнули к надуманному «военному заговору». Какими только «методами», вплоть до инсценировки расстрела, не заставляли Анатолия «признаться», но неистовый комсомолец не поддался. Его причислили к лику «опасных», прибавили к сроку еще пять лет и вновь — на Колыму. Но не довезли. В бухте «Находка» списали по акту больным — «сактировали», как говорят в лагере. После сформирования «спецконтингента» привезли в Тайшет.

И вот он — «военный заговорщик» — в форме советского генерала.

— Берегись Лихошерстова! — предупредил меня Медников. — Имей в виду: когда в руках недалекого человека власть — это опасно!.. Ты знаешь, какой номер он выкинул с нашим дневальным Вэтэо? Хотя вернее будет сказать — Вэтэо с ним?

Я слышал об этом как-то вскользь и думал — не анекдот ли?

— Сам свидетель! — подтвердил Медников.

…Лихошерстов подозвал сутулого, робкого на вид Вэтэо и спросил:

— Кто у нас может за два дня написать хорошую пьесу об органах?

— О каких органах? — осторожно задал вопрос дневальный. — О легких, о сердце?..

— Болван! О советской разведке!.. Чтоб в одном действии, с драматизмом, и с одними мужчинами.

Вэтэо, обычно малоречивый, исполнительный, разозлился. В нем заговорило оскорбленное профессиональное самолюбие. Он стоял перед Лихошерстовым, кусая губы.

— Ну? Так кто может?

— Шекспир! — вырвалось у дневального.

— А он в каком корпусе?

— В туберкулезном. Открытая форма.

— А, черт его забери!.. Все равно, приведи ко мне!

Вэтэо опешил. Это же — карцер и этап!.. Он заглянул в пятый корпус к своему лагерному другу поделиться безвыходным и угрожающим положением. Лежавший на койке старик одессит услышал, поднялся.

— Давай халат! Я сойду за Шекспира! — решительно заявил он. — А что мине будет?..

Дневальный-театровед проинструктировал самоотверженного старика и доставил его в КВЧ.

— Фамилия? — спросил Лихошерстов, держась на расстоянии от коварных палочек Коха.

— Шекспир, Вильям! — не моргнув глазом, ответил одессит.

— Умеешь писать пьесы?

— А почему нет?

— Сколько на воле написал?

— Без малого — сорок.

— В театрах ставились?

— Об чем речь?.. Преимущественно в лондонском театре «Глобус»…

— Ишь ты какой!.. Статья?

— Шестой пункт.

— Шпион?

— Говорят, да. Пусть будет да.

— Срок?

— На полную катушку.

— «Герой»!.. Так напишешь за два дня пьесу?

— А почему нет?.. Не привыкать.

— Дневальный тебе сказал — какая нужна пьеса?

— Сказал. Мине нужен только удар камертоном. А музыка — будет!

— Иди исполнять!

— Исполня-ять?.. Сначала надо написать, — как бы не поняв, заметил старик.

— Исполнять мой приказ! — сурово пояснил Лихошерстов.

Через час «Шекспир» и его «антрепренер» все же были посажены в карцер «за выпад против офицера»…

…Медников с таким актерским мастерством, в лицах, нарисовал эту картину, что удержаться от смеха было невозможно. Мы все трое откровенно, во весь голос, хохотали. Проходивший мимо Лихошерстов покривился.

— Дисциплина! — резко сказал он. — В зале слышно.

Мы притихли…

Второе отделение началось сценкой из прежней постановки «Весны на Одере». Как всегда, с блеском играл Медников.[20] В прошлом году, после премьеры, его поощрили за великолепное исполнение роли советского генерала дополнительным питанием на три дня. Но мне казалось, что сегодня Анатолий с трудом вел сцену: его разбирал смех…

Саша Кравцов — бывший хорист Большого академического театра СССР — щуплый, с ястребиным лицом, спел «Я помню чудное мгновенье» и на бис — «Где ж ты, мой сад»… Кравцова сменил фельдшер восьмого корпуса Аксенов, в прошлом солист Иркутского театра оперетты, с выпученными голубоватыми глазами и сохранившейся актерской внешностью.

За кулисами, пока пел Аксенов, ко мне подъехал с разными лясами Эмир. А потом вдруг сказал:

— Следующим номером объявляй фельетон.

— Какой фельетон? В программе его нет.

— Подготовили. Объявляй!