Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

А впрочем, грустно Сербиной было не только от мрачных предчувствий. Ей было горько еще и потому, что была она культурным, начитанным, просвещенным человеком. И она отлично понимала, какой может выйти толк, если воспитанием детей руководит такая троица — выродок, солдафон и шпик. И еще грустнее становилось старой матери оттого, что, понимая все это, она не может никому ни слова об этом сказать. Ибо за каждое слово критики или даже сомнения ее выгонят со службы в железнодорожной библиотеке, и не выслужит она свои двадцать рублей пенсии, до которой осталось ей дотянуть всего три года… И сидела она молча, печальная и бессловесная.

На речь директора откликнулся, собственно, только один из родителей. Это был молодой машинист Шумейко. Хотя сын Шумейко учился только в первом классе и ему, следовательно, ничто не угрожало, Шумейко взял слово.

— Ваше превосходительство! — сказал он. — Простите мою смелость, но я позволю себе вот что сказать. Воспитание наших детей мы поручили вам, и не вы у нас, а мы у вас должны спросить, почему это наши дети растут, как выражаетесь вы, ваше превосходительство, оболтусами и хулиганами.

— Господин машинист! — захлебнулся злобой директор. Он раскрыл было рот для пылкой тирады в защиту оскорбленной чести генеральского мундира, но тут же захлопнул его. Шумейко — это же «монстр», «анфан терибль» родительского комитета, железнодорожного узла и всего нашего города. Ни одно недоразумение в городе или на железной дороге не обходилось без его неизменного участия. У начальника службы тяги, а также у жандармского ротмистра барона Ользе Шумейко был на примете, как «красный», а в народе поговаривали даже, что он принадлежит к партии социал-демократов большевиков… Отстаивать перед ним честь генеральского мундира — это только унижать себя и пачкать. И директор постарался всячески подчеркнуть, что слов Шумейко он вообще не слышал. Он вдруг схватил страшный насморк и три минуты кашлял и сморкал свой отвислый сизый нос.

Директор требовал от комитета чрезвычайных полномочий для суровых дисциплинарных мер в ответ на этот случай и, кроме того, общей санкции родительского комитета на широчайшую программу строгих взысканий, учитывая общие условия военного времени и, в частности, близость нашего города к фронтовой полосе.

Двадцать астр и одна хризантема

То, о чем говорилось на родительском комитете, стало нам известно обычным способом.

Кабинет директора помещался в первом этаже под церковью, как раз под алтарем… Отдушина в стене директорского кабинета, возле его кресла, и отдушина у бокового жертвенника в алтаре соединялись широкой вентиляционной трубой. Каждое словечко, сказанное в кабинете, было слышно через отдушину в алтаре, и, само собой, каждое слово из алтаря и церковное пение доносились до директорского кабинета. Сидя у себя в кресле во время службы, директор слышал, что делается в церкви. Мы всегда удивлялись, как это ему, преподавателю физики и математики, так ни разу и не пришло в голову, что звук не только доходит из алтаря в его кабинет, но также и из кабинета в алтарь.

На этот раз у отдушины в алтаре просидели весь вечер Сербин и Кульчицкий. Когда председатель родительского комитета начал свое заключительное слово, друзья выскользнули в темный коридор, тихо заперли двери алтаря и, крадучись, пробрались в другой конец, к лестнице на колокольню. Выйти из гимназии обычным путем, то есть через дверь, даже с черного хода, было невозможно. Там дежурил треклятый унтер Ефим. Так же невозможно было проскользнуть в первый этаж, чтобы выпрыгнуть на улицу из окна какого-нибудь темного класса. Коридор первого этажа был освещен, и там шатался Пиль. Итак, выход оставался один. Трудный и рискованный, но…

Для того чтобы незаметно попасть со второго этажа на землю и за стены гимназии, приходилось сперва взобраться наверх, на церковную колокольню. С колокольни через оконце в небольшом куполе беглецы попадáли на крышу гимназии и по водосточной трубе — во двор.

Сербин и Кульчицкий проделали весь путь с виртуозной быстротой и ловкостью. Через две минуты они были уже на земле и настороженно прислушивались. Убедившись, что вокруг все спокойно и они не замечены, они надвинули фуражки до бровей, втянули головы в плечи и стремглав кинулись через двор. Эта двадцатиметровая пустыня двора и была самым опасным местом — из окон гимназии двор был весь как на ладони.

Но и перебежка закончилась счастливо.

— Он таки дознается и выгонит тебя, Бронька, — отдышавшись, резюмировал Сербин первые впечатления от подслушанного заседания комитета и выступления директора.

— А раньше! — бесшабашно цыркнул сквозь зубы Кульчицкий.

Словечко «раньше» или «а раньше» Бронька позаимствовал из одесского диалекта, и служило оно для выражения уверенности в себе, презрения и превосходства. «А раньше» означало — «никогда», да еще с восклицательным знаком.

Кульчицкий внешне держался беззаботно и лихо, но там, «внутри», сердце его тоскливо сжималось и от страха сосало под ложечкой. Фу, как же гнусно и паршиво было у него на душе!

Хоть бы никто не выдал! Хоть бы никто не выдал! Хоть бы никто не выдал! — беззвучно молился про себя Кульчицкий, суеверно стремясь повторить эту свою молитву пять раз подряд. Еще сызмала была у него такая примета, что в особых случаях, если хочешь, чтоб исполнилось твое желание, надо молиться пять раз кряду. В случаях помельче можно молиться четыре раза. В совсем мелких, незначительных, чтоб не докучать богу, надо молиться не более трех раз. Эта суеверная система, вероятно, имела своей психологической подоплекой идеал гимназического счастья — «отметки» — пятерки, четверки и тройки. — Хоть бы никто не выдал! Господи! Хоть бы никто не выдал! — закончил Кульчицкий пятый тур молчаливой молитвы и, довершив дело, относительно успокоился. В «закон божий», церковь и иконы Кульчицкий не верил со второго класса гимназии, но в трудных случаях все-таки обращался к молитве.

Сербин завернул за угол и пустился почти бегом. Было уже поздно, а он хотел вернуться до прихода матери с заседания комитета. Но добежав уже почти до дому, Сербин вдруг остановился. Мгновение он постоял в нерешительности. Потом тихонько побрел назад.

Не дойдя до угла, он замер перед домом машиниста Кросса. Там было тихо, но сквозь забор пробивался свет. Чтобы лучше разглядеть, Сербин перешел на другую сторону улицы и поднялся на цыпочки.

Ночь стояла темная, луна еще не взошла. Комната Катри Кросс, ярко освещенная, была пуста, окно распахнуто. Соседнее окно — закрыто, но сквозь стекло можно было разглядеть всю семью Кроссов вокруг стола. Кроссы ужинали. Сердце Сербина трепыхнулось. Катря Кросс сидела между матерью и отцом. Вот она склонила голову, жует. Вот протянула руку и взяла что-то.

Что? Ага, соль.

Сердце Сербина билось сильнее и сильнее.

— Катря… — тихо прошептал Сербин, как будто девушка там, за окном, могла его услышать. Но нет! Именно потому и шептал Сербии, что знал наверняка — там, за закрытым окном, девушка его услышать никак не может.

Сербин приотворил калитку и скользнул во двор. Навстречу ему с крыльца донеслось грозное рычание.

— Карачун! Тссс! — прошептал Сербин, и добрый пес, узнав соседа, ласково отстукал хвостом свое приветствие по доскам веранды.

Сербин перепрыгнул через низенькую ограду и очутился в палисаднике. Его встретили клумбы, залитые волнами бледных, почти без запаха, так чарующих нежностью линий и рисунка осенних цветов. Их вырастили заботливые ручки прекрасной Катри. Голова у Сербина кружилась. Он склонился над клумбой и протянул к ним дрожащую руку. Цветы словно сами устремились навстречу и вдруг из темноты обожгли его коротким, жарким и жестким прикосновением. Испуганно вздрогнув, Сербин отдернул руку назад. Крапива? Не тронь меня? Или, может быть, змея?

Нет — ложная тревога. Это просто Карачун. Он прыгнул в палисадник следом за Сербиным, заполз в клумбу и обжег руку Сербина своим горячим, шершавым собачьим языком.

Через полминуты два десятка красных астр уже были в руках у Сербина. Он поспешил назад, на ходу быстро обкусывая стебли, укладывая цветы в букет. За отсутствием веревочки, он связал свой букет стеблем двадцать первой, белой. Ее головка нежно свисла сбоку, словно драгоценная застежка, ее нежная, чистая белизна как бы оттеняла жар яркой юношеской любви…

Сербин подскочил и, ухватившись за подоконник, подтянулся на мускулах. Букет он держал в зубах. Карачун тоже стал карабкаться за ним на окно и, царапая лапами спину Сербина, тыкал холодным и ласковым собачьим носом Сербина под колени. Сербин протянул руку, схватил стоявший рядом с графином стакан и сунул туда свою скромную, но бесценную жертву богине красоты. Голова Сербина шла кругом. Ему казалось, что он сейчас умрет.