Темные игры – 2 (сборник) - Виктор Точинов

Манька глянула на него все так же подозрительно, но уже с некоторым интересом.

— Мы — это кто?

— Ну… я, и Толик… Карбофосыч, понятно, тоже… Да и Юрка Стасов просился.

Он внимательно наблюдал за реакцией Маньки. Карбофосыч — предпенсионных лет прапорщик, причем совершенно (уникальное дело!) не пьющий, был упомянут не зря. Сейчас в ее взгляде должны, просто обязаны появиться сомнения… И они появились.

— Карбофосыч… Я ведь у Петровны спрошу, дело недолгое…

Манька и жена Карбофосыча, Петровна, работали в одном продмаге.

— Спроси, — пожал плечами Бессонов. Похоже, дело пошло на лад. Теперь можно — аккуратненько, осторожненько — напомнить кое о каких Маниных ошибках.

— Сама знаешь, куда рыба-то ушла пайковая, — прибавил он без особого нажима. — Морозилка пустая. Сколько можно тушенкой питаться…

Зимой Манька, редкий случай, серьезно обмишулилась. Получила (пока Бессонов был на точке, в сотне километров, в трехдневной командировке) пайковую рыбу. Карпов. Замороженных. Двадцать килограммов. Неделю призма из льда и смерзшихся рыбин простояла на балконе. Потом одного карпа откололи в видах воскресного обеда — до сезона рыбной ловли оставалось месяца три-четыре…

Откололи, разморозили — тухлый. Остальные — тоже. Бессонов сложил рыбу на санки и вывез за тридцать первый дом, на помойку. И обнаружил там несколько таких же кучек пайковых карпов.

Подозрительность в Манькином взгляде поуменьшилась, но совсем не исчезла.

Теперь, по правилам дипломатии, надо показать ей пряник. Издалека, понятно, в руки не давая.

Бессонов сказал, словно вспомнив о другом, словно проблема с ружьем уже разрешилась окончательно и бесповоротно в его пользу:

— Кстати, Маша… По спутнику Казанцев звонил, из Москвы. Говорил, вопрос о рапорте в Академию решен на девяносто процентов.

Манька мгновенно позабыла о ружье, охоте и острове Стрежневом.

— И что? Когда?

Выбраться в Москву было ее заветной мечтой. Она давно бы развелась и рванула на материк — но куда? В родную деревню Красная Горбатка Владимирской области? Или вернуться в точку старта, откуда начала свою пятилетнюю эпопею с Бессоновым — снова жить общажной лимитой в Питере? А тут — Москва, Академия, квартира… Перспектива. С достигшим чего-то в жизни человеком не только жить хорошо. Разводиться тоже выгодно.

— Бумаги в штабах медленно движутся, — сказал он веско. — Месяца два-три до сбора чемоданов есть. И питаться эти месяцы я хочу нормально. Верни ружьё, Маша.

А сам подумал злорадно: вот про Москву-то ты у Петровны хрен проверишь…

Потому что вопрос был действительно решен. Но совсем иначе, чем надеялась Манька.

Она глянула все еще подозрительно, но отнюдь не так, как вначале. Взор Маньке явно туманили золотые купола кремлевских соборов и рубиновая звезда над Спасской башней.

Бессонов постарался изобразить трезвый, рассудительный и даже спокойно-равнодушный вид.

Но Манька, понятно, не была бы Манькой, если бы так вот сразу согласилась.

— Ладно, посмотрим, — сказала она. — По поведению…

Он старательно подавил улыбку. Это была победа. Точный расчет, ловкий маневр — и победа!

Бессонов торопливо закончил завтрак (готовили они раздельно) и поспешил на службу. «Пазик»-развозка отходил от «пятачка» через пять минут. Манькин продмаг открывался через полчаса.

* * *

Двенадцатичасовая смена пролетела до странного незаметно. Словно Бессонов крепко зажмурился, когда автобус подъезжал к КПП «пятерки» — а потом открыл глаза и обнаружил, что едет уже в обратном направлении. Чем занимался в эти двенадцать часов — не вспомнить. И ладно. Всё равно ничего нового на службе нет и быть не может. Вот уже много лет громадная фазо-модулированная антенна «пятерки» смотрит на север, ждет ракеты, которые полетят через полюс из Америки — а те всё не летят и не летят. И часовые забытого форпоста все меньше и меньше понимают, зачем вглядываются в далекий горизонт…

Идти домой и наблюдать, как накрашивается-прихорашивается Манька, не хотелось.

На «пятачке» Толик поглядел, как нерешительно мнется вылезший из «пазика» капитан Бессонов и пригласил в гости, посидеть по-простому; пошли, поужинали, посидели — Наташка поворчала, но выкатила поллитровку «шила», сама пригубила рюмочку; потом Бессонов пошел домой, а Толик увязался провожать, незаметно умыкнув еще поллитровку; потом встретившийся по пути Карбофосыч предупредил, чтобы не напились и не проспали на охоту, сам-то не употреблял ни грамма — после того как вернулся из больницы (он чудом выжил: решив как-то заполировать изрядную дозу спирта пивком, прапорщик заявил, что это не пиво, а смесь воды и мочи, и приготовил «ямбургское крепленое», пшикнув несколько раз в кружку аэрозолем для потравы насекомых); потом вместо бессоновской квартиры они с Толиком как-то очутились в другой, огромной, где жил Юра Стасов и еще двое молодых лейтенантов, хотя рассчитана она была на десяток холостых офицеров; там пили, они присоединились, подходили еще какие-то люди, приносили с собой, всё шло в общий котел, и голоса и раздолбанный магнитофон сливались в неразборчивый гул, а может это кровь гудела в ушах успевшего напиться Бессонова, тоска не исчезла, но куда-то спряталась, забилась в темный угол, готовая выползти при первой возможности; потом он сидел на кухоньке той же квартиры и втолковывал Ленке Алексеевой (относительно молодой прикомандированной специалистке) про то, какая сука Манька и как ему гнусно живется на свете, Ленка слышала всё не впервые, но слушала как бы внимательно и кивала сочувственно, они пили на брудершафт — не первый раз — и взасос целовались; мордашка у нее была страшноватая, но грудь вполне даже ничего, и потом они очутились в дальней, нежилой комнатенке, чем-то приперев дверь, кровати не было, Ленка стояла согнувшись, опершись ладонями о подоконник и постанывала в такт его толчкам, а Бессонову было стыдно, он выбивался из сил, но никак не мог кончить, и пришлось что-то такое симулировать с дерганьем и блаженно-расслабленным стоном, и Ленка в качестве ответной любезности тоже изобразила оргазм, Бессонов хотел ее спросить: зачем всё это? — но не стал, поцеловал благодарно, девка она хорошая, просто жизнь не сложилась; потом было что-то еще, а что — не вспомнить, да и не стоило, наверное, оно воспоминаний; потом Бессонов подумал, что ему очень холодно, и отодвинул лицо от собственной рвоты, и поднялся с жесткого и грязного, весеннего сугроба — поднялся не сразу, постояв на четвереньках — но поднялся и пошел домой, удивляясь, что все куда-то делись, и он остался один, и даже опьянение — так ему казалось — улетучилось, и вновь стало тоскливо и мерзко…

* * *

Ружьё — разобранное и уложенное в чехол — лежало на столе.

Маньки в квартире не оказалось. Бессонов знал, где она и с кем, но ему было все равно. Теперь — все равно.

Чехол, не открывая, убрал в шкаф, хотя очень хотелось проверить, все ли в порядке — манькины дуры-подружки могли держать и в сырости, с них станется. Но Бессонов дал сам себе слово — напившись, к оружию не притрагиваться…

Вместо этого включил допотопный гибридный компьютер — плата, дисковод и винчестер от 286-го были вмонтированы в еще более древний раритет, ЕС-1840, якобы болгарский продукт тех времен, когда против Союза действовали жесткие санкции в области компьютерных технологий…

Электронный реликт долго издавал всевозможные звуки — но загрузился.

Бессонов стал читать на черно-белом экране до боли знакомые строки:

«… Атлантида начала погружаться, но никто этого не заметил.

Единственным, кто смог бы забить тревогу, стал Га-Шиниаз, последний из последних пастух с пастбищ Тени-Ариаф, что на самой окраине северной тетрархии. Как всегда в начале лета, он погнал своих овец по обнажившемуся в отлив перешейку на зеленые луга маленького безымянного островка, последнего в Тени-Арифской гряде — дальше в океан уходила только цепочка бесплодных рифов.

Вообще-то, овцы были не его, отара принадлежала Коминосу, беспутному сынку первого гиппарха. Этот завсегдатай трактиров и лупанариев Посейдонии и понятия не имел о существовании как Га-Шиниаза, так и овец, вверенных его попечению. Но и Гаш, низкорослый, туповатый и косноязычный пастух, тоже не подозревал, что в столице живет владелец окр у жающих стад и пастбищ.

Он твердо знал только то, что ближайшие семь лун ему предстоит проводить ночи в своей пещерке с закопченными сводами — сужающийся ее лаз уводил глубоко вниз, к самому сердцу островка или даже еще глубже, Га-Шиниаз совсем не любопытствовал, куда можно попасть по извилистому ходу. Еще Гаш знал, что в пору окота придут по перешейку ему в помощь трое рабов-нубийцев, принесут свежей маисовой муки и большой жбан с мерзким на вкус пальмовым вином — и уйдут обратно, когда овцы благополучно окотятся. И он опять останется один, чтобы увести обратно стадо перед самым началом поры зимних штормов, заливающих островок водой и илом, п и тающим тучные пастбища…»